История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
В то же лето 1906 года Александр Блок начал работать над новой пьесой: «Короля на площади» он закончил в октябре. В письме В. Брюсову Блок сообщал, что пьеса пойдёт в театре Комиссаржевской, но он побаивается «разностильности» и цензуры. Так оно и получилось: в январе 1907 года театральная цензура запретила пьесу к постановке. Слишком много в ней было откликов на события русской революции 1905 года, намёки на царскую слабость, на разрушения, которые вскоре придут, и мечты о счастливой жизни рухнут. И позднее Мейерхольду так и не удалось поставить пьесу в театре. А незадолго до смерти А. Блок разочаровался в ней и назвал эту пьесу «петербургской мистикой» (Феникс: Альманах. 1922. С. 156).
В это же время Блок задумал переделать ряд своих стихотворений в драматическую форму. Такие стихи, как «Незнакомка», «Там дамы щеголяют модами…», «Шлейф, забрызганный звездами…», «Там, в ночной завывающей стуже…», легко укладываются в лирическую драму «Незнакомка»: тот же уличный кабачок, пьяные посетители кабачка, Поэт, Звездочёт, Голубой и Незнакомка:
По вечерам над ресторанамиГорячий воздух дик и глух,И правит окриками пьянымиВесенний и тлетворный дух…И каждый вечер, в час назначенный(Иль это только снится мне?),Девичий стан, шелками схваченный,В туманном движется окне.И медленно, пройдя меж пьяными,Всегда без спутников, одна,Дыша духами и туманами,Она садится у окна…Лирическую драму «Незнакомка» Блок опубликовал в журнале «Весы» (1907. № 5–7), затем она вошла в книги «Лирические драмы» (1908) и «Театр» (1916 и 1918). Драму хотел поставить Мейерхольд, но цензура снова была непреклонна. 28 ноября 1907 года цензор написал свою резолюцию: «Пьеса эта представляет такой декадентский сумбур, что разобраться в ее содержании я не берусь. То обстоятельство, однако, что, судя по некоторым намекам, автор в лице «незнакомки» изобразил богоматерь, следует признать достаточным поводом к запрещению этой пьесы» (Собр. соч. Т. 4. С. 576). Предприняты были попытки поставить эту драму, но чаще всего неудачно. Впервые поставила «Незнакомку» 3 февраля 1913 года студия мо лодых актёров под руководством артистки Художественного театра С.В. Халютиной. 6 февраля 1907 года «Московские ведомости» напечатали статью, в которой говорилось, что «Незнакомка» относится к «самым крайним течениям модернизма… смена настроений и переживаний автора воплощается в капризно-причудливых образах, подобных сонным грезам».
В предисловии к сборнику «Лирические драмы» («Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка») А. Блок высказал ряд поучительных мыслей, которые помогают понять его драмы. Лирика не учит жизни, она лишь обогащает душу и усложняет переживания, а три маленькие лирические драмы тоже ничему не учат, «никаких идейных, моральных или иных выводов» он здесь не делает: «переживания отдельной души, сомнения, страсти, неудачи, падения, – только представлены в драматической форме»: «Все три драмы связаны между собой единством основного типа и его стремлений. Карикатурно неудачливый Пьеро в «Балаганчике», нравственно слабый Поэт в «Короле на площади» и другой Поэт, размечтавшийся, захмелевший и прозевавший свою мечту в «Незнакомке», – все это как бы разные стороны души одного человека; так же одинаковы стремления этих трех: все они ищут жизни прекрасной, свободной и светлой, которая одна может свалить с их слабых плеч непосильное бремя лирических сомнений и противоречий и разогнать назойливых и призрачных двойников. Для всех трех прекрасная жизнь есть воплощение образа Вечной Женственности: для одного – Коломбина, светлая невеста, которую только больное и дурацкое воображение Пьеро превратило в «картонную невесту»; для другого – Дочь Зодчего, красавица, лелеющая библейскую мечту и погибающая вместе с Поэтом; для третьего – Незнакомка, звезда, павшая с неба и воплотившаяся для того, чтобы опять исчезнуть, оставив в дураках Поэта и Зодчего» (Собр. соч. Т. 4. С. 434).
И тут же в апреле 1907 года возникает замысел написать пьесу «Песня Судьбы», совершенно непохожую на законченные. Блок пишет В. Брюсову, в нескольких письмах признаётся матери, что мучает его ещё один творческий замысел, это любимая его пьеса. В конце апреля – начале мая 1908 года Блок читает пьесу у себя дома, присутствуют А.М. Ремизов, Е.П. Иванов, В.А. Зоргенфрей, Г.И. Чулков, Л.Н. Андреев, Ф.К. Сологуб, А.Л. Волынский, В.И. Иванов, М.А. Волошин, Е.Е. Лансере. Л. Андреев просил Блока отдать пьесу для «Шиповника», Комиссаржевская просила отдать её для постановки в своём театре, но Блок мечтал поставить «Песню судьбы» в Художественном и передал текст Станиславскому и Немировичу-Данченко. 3 декабря 1908 года Станиславский признался в письме, что прочитал пьесу четыре раза, многое ему понравилось, но пьесу отклонил. Блоку предлагали поставить пьесу в других театрах, но Блок решительно отказывался, продолжая работать над ней. Опубликовал пьесу в девятом номере альманаха «Шиповник» за 1909 год.
Противоречивость А. Блока объясняется очень просто: в основе пьесы автобиографический момент его жизни, Герман – это он, а Фаина – это Н.Н. Волохова, артистка театра Комиссаржевской.
В эти дни Александра Блока увлекает автобиографическая поэма «Возмездие» (1910–1921), которую он так и не закончил. Начал думать о большой поэме сразу после смерти отца и пребывания в Варшаве. Во время торжественных похорон и после Александру Блоку пришлось разговаривать с десятками людей, и внутреннее обличье отца предстало у него совсем в другом свете: «Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула», – писал Блок матери 4 декабря 1909 года из Варшавы (Собр. соч. Т. 8. С. 298). Своими глазами Блок увидел жизнь близкого ему человека, без рекомендаций и советов со стороны матери и её близких, и понял как художник трагедию своего отца. И в поэме Блок торжественно перечисляет чуть ли не все события того времени в Петербурге, и возвращение славных солдатских полков после победы над турками и освобождения Болгарии и Сербии, и жандармские налёты на появившихся революционеров, действовавших нелегально, вспоминает Софью Перовскую, Степняка-Кравчинского, Кибальчича, вспоминает тревожную обстановку девятнадцатого столетия и с горечью пишет в первой главе поэмы: «Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечно брошен человек! Век буржуазного богатства (Растущего незримо зла!). Под знаком равенства и братства Здесь зрели темные дела… А человек? – Он жил безвольно: Не он – машины, города, «Жизнь» так бескровно и безбольно Пытала дух, как никогда… Но тот, кто двигал, управляя Марионетками всех стран, – Тот знал, что делал, насылая Гуманистический туман: Там, в сером и гнилом тумане, увяла плоть и дух погас… Там – вместо храбрости – нахальство, А вместо подвигов – «психоз» (Собр. соч. Т. 3. С. 304). С такой же беспощадностью Блок характеризует и следующий век: «Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова крыла)…» (Там же. С. 305). Нет, уговаривает себя поэт, мир не прекрасен, как обещал он в прологе, а наполнен необъяснимыми противоречиями, ненавистью, злобой и страстью, сулящей разрушить рубежи и обещающей «неслыханные перемены, невиданные мятежи». И непременное сопоставление России и Европы: «Уж осень семьдесят восьмую Дотягивает старый век. В Европе спорится работа, А здесь – по-прежнему в болото Глядит унылая заря…» Все позабыли идущие по Петербургу солдаты, «Болезнь, усталость, боль и голод, Свист пуль, тоскливый вой ядра, Зальдевших ложементов холод, Негреющий огонь костра…». Вспомнил Блок и Белого Генерала на белом Коне, Скобелева, который стоял под градом пуль, вспомнил, как полковник помогал тащить пушку горными тропами, вспомнил и в назидание сказал, что «власть торопится скорей всех тех, кто перестал быть пешкой, в тур превращать, или в коней…» И на этом фоне Блок показывает жизнь дворянской семьи, особенно ярко показан салон Анны Павловны Вревской, где бывали и ботаник Бекетов, и Достоевский, «В салоне этом без утайки, Под обаянием хозяйки, Славянофил и либерал Взаимно руку пожимал», сюда стал частенько похаживать «один ученый молодой», заметил его Достоевский, назвал его красавцем, похожим на Байрона, красив, умён, поэт, «Он впрямь был с гордым лордом схож Лица надменным выраженьем И чем-то, что хочу назвать Тяжелым пламенем печали» (Там же. С. 321). Наш Байрон блестяще защитил диссертацию, принял кафедру в Варшаве, сделал предложение одной из дочерей Бекетова, и оба укатили в Варшаву. А потом, через два года, разошлись. И что от него осталось – вот вопрос…
В поэме Блок хотел подвести итоги жизни своей семьи, до известной степени итоги и своей жизни. Он видел, какой железной поступью идут XIX и XX века, выгребая из человека великие и благородные ценности. В предисловии к поэме «Возмездие» 12 июля 1919 года А. Блок писал: «Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т. д.; ценою, наконец, потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.).
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается и следа, сама она, если еще остается существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка…» (Там же. С. 297–298). Так же засосало и некогда блестящего молодого человека, ставшего профессором, членом Союза русского народа, а потом оказавшегося «неузнаваемым»:
Так, с жизнью счет сводя печальный,Презревши молодости пыл,Сей Фауст, когда-то радикальный,«Правел», слабел… и всё забыл;Ведь жизнь уже не жгла – чадила,И однозвучны стали в нейСлова: «свобода» и «еврей»…Блок хорошо помнил полемику, которую развязал Андрей Белый своей жесткой статьёй против еврейской «штемпелёванной» культуры, которая хлестала со страниц газет и журналов. Блок дружил с Мейерхольдом, который ставил его пьесы, дружил со многими евреями, но то, что произошло после Февральской революции, просто поразило А. Блока. В различных советах замелькали еврейские лица, которые мечтали добиться власти…
Вот любопытная запись в его дневнике: «История идет, что творится; а жидки жидками: упористо и смело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить… так как сами лишены творчества; творчество – вот грех для еврея… Господи, когда, наконец, я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык… Со временем народ все оценит и произведет свой суд, жесткий и холодный, над всеми, кто считал его ниже, кто не только из личной корысти, но из своего еврейского интеллигентского недомыслия хотел к нему спуститься» (Собр. соч. Т. 7. С. 276–277).
Блок часто в критических статьях, в заметках, в дневнике, в письмах писал о грандиозных переменах в жизни России; только что закончилась одна революция в России, а скоро придёт и другая. В письме матери 8 января 1908 года есть такие строки: «Жить нестерпимо трудно… Такое холодное одиночество – шляешься по кабакам и пьешь. Правда, пью только редкими периодами, а все остальное время – холоден и трезв, злюсь и оскаливаюсь направо и налево – печатно и устно» (Собр. соч. Т. 8. С. 224). В письме В.В. Розанову 20 февраля 1909 года Блок, отвечая на ряд выпадов против его позиции, писал: «Современная русская государственная машина есть, конечно, гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который пожатием руки заражает здоровую юношескую руку. Революция русская в ее лучших представителях – юность с нимбом вокруг лица. Пускай она даже не созрела, пускай часто отрочески не мудра, – завтра возмужает. Ведь это ясно как божий день.