История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Нам завещана в фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей ХIХ века, в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков – огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной Руси. Если где эти заветы хранятся, то, конечно уж, не в сердцах «реальных политиков» (хотя бы реальнейших из них и живейших – кадет), не в столыпинском, не в романовском, – но только в тех сердцах, которые тревожно открыты, в мыслях, которые вбирают в себя эту концепцию, как свежий воздух…
Если есть чем жить, то только этим» (Там же. Т. 8. С. 277).
Во время гастролей МХТ в Петербурге А. Блок смотрел спектакли «Три сестры» А. Чехова, «Синяя птица» Метерлинка, «У врат царства» Гамсуна, «Ревизор» Гоголя. После «Трёх сестёр» был совершенно потрясён. «Это – угол великого русского искусста, – писал он матери 13 апреля 1909 года, – один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины… Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила такую почву – для злобы и ссоры друг с другом. Все мы живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравливают нас друг на друга» (Там же. С. 281). Блок, если бы не был русским, глубоко презирал бы несчастную Россию «с ее смехо творным правительством» и «с ребяческой интеллигенцией», та же Россия, о которой он постоянно думал, остаётся «в мечтах» (Там же. С. 283). И таких высказываний в письмах А. Блока можно привести множество: общий враг российская государственность, а настоящая Россия – в мечтах.
В это время Александр Блок узнал, что в московском Литературно-художественном кружке с докладом о судьбах русского символизма выступил Вячеслав Иванов, о том, что докладчика поддержали Андрей Белый и Эллис, а Валерий Брюсов отозвался о докладе холодно. Вячеслав Иванов прислал Блоку письмо, приглашая его выступить после того, как он произнесёт доклад в Петербурге: в письме говорилось, что он скажет о современном состоянии символизма, о том, что вызвало «сенсацию» в близких ему кругах в Москве и что вызвало идейный раскол с Брюсовым. Блок знал исходные положения доклада Вячеслава Иванова и почти две недели работал над своим выступлением. 8 апреля 1910 года Блок выступил с докладом «О современном состоянии русского символизма» в Обществе ревнителей художественного слова. Блок, как и Иванов, отправили свои тексты в журнал «Аполлон», где оба доклада были напечатаны (1910. № 8). 26 марта 1910 года Блок набросал план своего выступления в обществе, где отметил важнейшие теоретические соображения: что мир волшебен, он противостоит позитивизму и утилитаризму, художник свободен, ему всё позволено: «Старый символизм – окончился. Мы переходим в синтетический период символизма», «Символ должен стать динамическим – обратиться в миф» (Записные книжки. С. 168). И в докладе эти записи воплотились в убедительные и логически выстроенные слова. Символистом можно только родиться, осмыслить что бы то ни было вне символа нельзя – вот один из главных выводов доклада А. Блока. «Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, – завершал свой доклад Блок, – есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться вновь у мира и у того младенца, который живет ещё в сожжённой душе.
Художник должен быть трепетным в самой дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком» (Собр. соч. Т. 5. С. 436).
Начавшаяся полемика после этих выступлений Иванова и Блока свидетельствовала лишь об одном – у каждого символиста было своё мнение и о символистах и о том, что они сделали в литературе. В. Брюсов тут же написал статью «О «речи рабской» (Аполлон. 1910. № 9), затем последовала статья Андрея Белого «Венок или венец» (Аполлон. 1910. № 11), затем С. Городецкий написал статью «Страна Реверансов и ее пурпурно-лиловый Бедекер» (Против течения. 1910. 15 октября), а Д. Мережковский как бы подводил итоги дискуссии в статье «Балаган и трагедия» (Русское слово. 1910. 14 сентября). Блок написал ответ Мережковскому, посчитав выступление того клеветническим, но так и не послал его в редакцию газеты или журнала.
Затем начинаются циклы стихотворений – «Снежная маска», «Возмездие» («О доблестях, о подвигах, о славе»), «На поле Куликовом», «Россия» («Опять, как в годы золотые…»), «Кармен», «Соловьиный сад», – которые сделали имя Александра Блока бессмертным.
Мировая война, участие в ней в качестве табельщика 13-й инженерно-строительной дружины Земского и городского союзов (Земгора), сбор материалов для будущих работ, другой творческой работы просто не возникает в его поэтической душе… Февральскую революцию Блок встретил восторженно, начал работать редактором стенографических отчётов Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства. Собирает материал для статьи «Последние дни старого режима». «Переворот 25 октября, крах Учредительного Собрания и Брестский мир Ал. Ал. встретил радостно, с новой верой в очистительную силу революции, – писала М.А. Бекетова. – Ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству. Этот подъем духа, это радостное напряжение достигло высшей точки в то время, когда писалась знаменитая поэма «Двенадцать» (январь 1918 г.) и «Скифы». Поэма создавалась одним порывом вдохновения, сила которого напоминала времена юности поэта.
«Двенадцать» и «Скифы» появились впервые в газете «Знамя труда», в журнале «Наш путь» и в том же 1918 г. были напечатаны отдельной книжкой в московском издательстве «Революционный социализм» со статьей Иванова-Разумника. Поэма произвела целую бурю: два течения, одно восторженно-сочувственное, другое – враждебно-злобствующее, боролись вокруг этого произведения. Во враждебном лагере были такие писатели, как Д. Мережковский и З. Гиппиус. Одни принимали «Двенадцать» за большевистское credo, другие видели в них сатиру на большевизм, более правые возмущались насмешками над обывателями и т. д.» (Воспоминания об Александре Блоке. С. 172).
И кредо, и сатира – одновременно, если только посмотреть на поэму объективно. Революция не была одномоментной, революция была многоплановой, когда большевистские лозунги превращались в сатирические обличения конкретных образов. Любовь Дмитриевна часто и с успехом читала эту поэму на театральных представлениях, на одном из них к ней подошёл А.И. Куприн и поблагодарил за исполнение поэмы. Сатира Блока в поэме обращена не только к буржуям, к старому миру, который пал и остатки его разрушаются на глазах действующих лиц, но и к лику красногвардейцев, вставших в строй «двенадцати» с самого дна общества и бодро шагающих по площадям отживающего мира, – прежде у них ничего не было, ни дома, ни семьи, ни родины.
Есть точные указания самого автора поэмы «Двенадцать», которые многое проясняют в творческом замысле поэта, приведу их полностью, чтобы устранить те споры, которые существовали в восприятии поэмы: «…в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 («Снежная маска», сборник стихов, посвященный Наталье Николаевне Волоховой) или в марте 1914 (сборник стихов «Кармен», посвященный артистке Музыкального театра Любови Александровне Дельмас. – В. П.). Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, – будь они враги или друзья моей поэмы.
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже тогда происходила буря, – легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! – Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда написал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.
Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец – кто знает! – она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь не в наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но – не будем сейчас брать на себя решительного суда. 1 апреля 1920» (Собр. соч. Т. 3. С. 474–475).
Чуть ли не первым откликнулся на выход в свет поэм «Двенадцать» и «Скифы» Андрей Белый. 17 марта 1918 года Андрей Белый, назвав «Скифы» такими же огромными и эпохальными, как «Куликово поле», советует Блоку соединять «с отвагой и осторожность». В ответном письме Блок благодарит друга за поддержку, действительно, в январе и феврале он ощущал «такое напряжение», что «начинал слышать сильный шум внутри и кругом себя и ощущать частую физическую дрожь». И советует другу не пугаться поэмы «Двенадцать». А 12 августа 1918 года Александр Блок в письме Ю.П. Анненкову выражает согласие с его иллюстрациями к отдельному изданию поэмы «Двенадцать», художник увидел то, что он задумал: «Для меня лично всего бесспорнее – убитая Катька (большой рисунок) и пес (отдельно – небольшой рисунок). Эти оба в целом доставляют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и разных поколений, – говорили с Вами сейчас, – мы многое сумели бы друг другу сказать полусловами». Блок решительно возражает против рисунков «Катька с папироской» и «с Христом». В рисунке «Катька с папироской» чувствуется «неожиданный и нигде больше не повторяющийся налет «сатириконства». Никакой сатиры, пишет Блок, в образе Катьки не должно быть. Не угадал художник и образ Христа: «Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит» (Собр. соч. Т. 8. С. 514). И образ Иисуса Христа возник неожиданно для поэта, ведь он писал поэму в состоянии экстаза, возник, и никуда от него не денешься.