История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Сокрушили авторы сборника и некоторые самые действенные понятия пролетарской диктатуры: «Интернационалистический социализм, опирающийся на идею классовой борьбы, изведан Россией и русским народом… Он привел к разрушению государства, к величайшему человеконенавистничеству, к отказу от всего, что поднимает отдельного человека над звериным образом… Жизненное дело нашего времени и грядущих поколений должно быть творимо под знаменем и во имя нации», – писал Пётр Струве, завершая свою статью (Там же).
Позднее, в книге «Самопознание (Опыт философской автобиографии)», которая была начата в 1920 году и окончена незадолго до смерти, Н. Бердяев вспоминает свои впечатления о тех, кто пришёл к власти, и как эта власть быстро изменила их внутреннее содержание и внешний облик. За месяц до Февральской революции у него в доме сидели один меньшевик и один большевик, меньшевик сказал, что свержение самодержавной власти возможно лет через двадцать пять, а большевик – через 50 лет. Н. Бердяев заметил, как меняются люди, получившие власть: «Изначально я воспринял моральное уродство большевиков. Для меня их образ был неприемлем и эстетически, и этически… Вокруг я видел много людей, изменивших себе. Повторяю, что перевоплощение людей – одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни… Вспоминаю о Х., которого я хорошо знал, когда он был в революционном подполье. Он мне казался очень симпатичным человеком, самоотверженным, исключительно преданным своей идее, мягким, с очень приятным, несколько аскетического типа лицом. Жил он в очень тяжелых условиях, скрывался от преследований, голодал. В нём было что-то скорбно-печальное. Этого человека… совершенно нельзя было узнать в советский период. По словам видевшей его Ж., у него совершенно изменилось лицо. Он разжирел, появилась жесткость и важность. Он сделал советскую карьеру, был советским послом в очень важном месте, был народным комиссаром. Перевоплощение этого человека было изумительное. Это очень остро ставит проблему личности. Личность есть неизменное в изменениях. В стихии большевистской революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше известных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределённости очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей революцию. Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры… Русская революция отнеслась с чёрной неблагодарностью к русской интеллигенции, которая её подготовила, она её преследовала и низвергла в бездну. Она низвергла в бездну всю старую русскую культуру, которая, в сущности, всегда была против русской исторической власти…» (Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1991. С. 229–231).
И вся старая русская интеллигенция чуть ли не в один голос заявила в своих многочисленных статьях и докладах, что большевики не столько подготовили большевистский переворот, сколько им воспользовались. Особенно это стало очевидным, когда под председательством В.М. Чернова собралось Учредительное собрание и, проработав с 5 января 1918 года несколько дней, было разогнано большевистским руководством. Резко выступил против этого решения и последующего расстрела мирной демонстрации рабочих и служащих в честь открытия Учредительного собрания в газете «Новая жизнь» Максим Горький: «Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей» (Несвоевременные мысли. М., 2004. С. 290).
В это время выходили журналы пролетарской направленности, в которых со всей прямотой критиковались старые мысли о литературе и искусстве, выдвигались новые революционные концепции военного коммунизма, полемически отвергались устаревшие. Годы спустя один из руководителей пролетарской литературы П.И. Лебедев-Полянский прямодушно восклицал: «Что такое военный коммунизм? Разве мы в те годы не жили глубоким убеждением в неизбежности немедленного взрыва мировой пролетарской революции? Разве мы об этом не говорили на митингах и собраниях и не писали в прессе? Разве мы не уничтожали деньги? Разве мы не распускали налогового управления? Разве мы не вводили бесплатности почтовых услуг? …Все мы жили в обстановке революционного романтизма, усталые, измученные, но радостные, праздничные, непричесанные, неумытые, нестриженые и небритые, но ясные и чистые мыслью и сердцем» (Красная новь. 1929. № 3. С. 202).
В статьях А. Богданова «Что такое пролетарская поэзия?», «Наша критика», «Простота или утончённость?», «Очерки организационной науки», опубликованных в пролетарских журналах, высказывались мысли, понятные простому рабочему, солдату, крестьянину, потянувшимся к художественному творчеству: «Искусство есть организация живых образов; поэзия – организация живых образов в словесной форме»; автор противопоставлял «коллективный дух» «духу индивидуализма». «Первая задача нашей критики по отношению к пролетарскому искусству это – установить его границы, ясно определить его рамки, чтобы оно не расплывалось в окружающей культурной среде, не смешивалось с искусством старого мира… Наша рабочая поэзия на первых порах обнаруживала пристрастие к правильно-ритмическому стиху с простыми рифмами… Пусть будет даже некоторое однообразие в правильности. У него есть основания в жизни. Рабочий на заводе живёт в царстве строгих ритмов и простой элементарной рифмы. Среди «стального хаоса» станков и движущих машин переплетаются волны разных ритмов, но в общем природы, где меньше механической повторяемости и правильности, это однообразие сгладится само собой» (Богданов А.А. Наша критика // Пролетарская культура. 1918. № 3. С. 13–20).
Конкретный анализ отдельных произведений под пером А. Богданова предельно упрощался и представлял собой вульгарную рабочую философию: «Лес для автора – коллектив, с разными течениями в нём, резко реагирующими на события природы, а не отдельная героическая личность, как у Кольцова… Настроение – эпохи реакции; но природа воспринимается глазами коллективиста; его символы – общие переживания леса, а не индивидуальные переживания какой-нибудь берёзки или сосенки, как в обычной лирике» (Там же).
В том же вульгарно-социологическом духе писал и В. Полянский в статье «Поэзия советской провинции», в которой он, анализируя провинциальные стихи, не выявил в них даже намёков на пролетарскую литературу: эти стихи «не носят строго классового характера пролетарской поэзии», написаны «в духе общегражданских мотивов либеральной индивидуалистической интеллигенции» (Там же. № 7–8. С. 43–44); а чуть раньше он обнаружил, что у одного из авторов в рассказе «чувствуется элемент мировоззрения деревенского», вплетающегося «в переживания городского рабочего»: «А это разбивает художественную цельность образа, раздвояет впечатление и принижает организованную роль искусства» (Там же. № 4. С. 38).
Наиболее популярным среди деятелей пролетарской литературы был Алексей Капитонович Гастев (1882–1939 или 1941. В 1938 году был репрессирован, посмертно реабилитирован). Профессиональный революционер и журналист, бурный, темпераментный боец Октябрьской революции, мечтавший о мировой революции и торжестве рабочего класса, делегат от костромской организации на IV съезде РСДРП (Стокгольм, апрель 1906 года), был арестован и сослан в Архангельскую губернию, в 1908 году вышел из РСДРП. Автор книг «Восстание культуры» (Харьков, 1923), «Время» (М., 1923) и «Пачка ордеров» (Рига, 1921), он был просто счастлив, что открываются двери для пролетарской литературы, возникает теория для пролетарского художественного творчества. Он сам писал ритмической прозой, воспевал человека созидательного труда, и поэтому в том же духе, как и А. Богданов и В. Полянский, создавал свои пролетарские декларации. Всё индивидуальное заменялось коллективным, общество состоит не из отдельного человеческого коллектива, а из механизированного коллективизма. «Проявления этого механизированного коллективизма настолько чужды персональности, настолько анонимны, – отмечал А. Гастев, – что движение этих коллективов-комплексов приближается к движению вещей, в которых как будто уже нет человеческого индивидуального лица, а есть ровные, нормализованные шаги, есть лица без экспрессий, душа, лишённая лирики, эмоция, измеряемая не криком, не смехом, а монометром и таксометром… Мы идём к невиданно объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического» (Там же. 1919. № 9—10. С. 45).
Человек, с его земными болями и страданиями, радостями и восторгами, взлётами и падениями, с его неповторимым строем мыслей и индивидуальным потоком чувств, должен раствориться в массе людей, слиться с ними, стать незаметным, автоматическим, слепо выполняющим волю пролетариата. Такая концепция нового человека, сложившись в Пролеткульте, захватила своей «оригинальностью» многих молодых пролетарских писателей. А Гастев утверждал, что «методическая, всё растущая точность работы, воспитывающая мускулы и нервы пролетариата, придаёт психологии особую настороженную остроту, полную недоверия ко всякого рода человеческим ощущениям, доверяющуюся только аппарату, инструменту, машине» (От символизма до Октября / Сост. Н.Л. Бродский и Н.П. Сидоров. Новая Москва. 1924. С. 264–265). Логика подобных теоретиков удивительно проста: раз человек соединён неразрывными узами с машиной, то он невольно оказывается в зависимости от неё, происходит автоматизация человеческих движений, машинизирование жестов, «унификация рабоче-производственных методов», а вслед за этим машинизируется «обыденно-бытовое мышление», что, в свою очередь, «поразительно нормализует психологию пролетариата». В результате длительного процесса вырабатываются «общие международные жесты», общие «международные психологические формулы», вырабатывается общая психология. «В дальнейшем эта тенденция незаметно создаёт невозможность индивидуального мышления, претворяясь в объективную психологию целого класса с системами психологических включений, выключений, замыканий». По мнению А. Гастева, «пролетариат превращается в невиданный социальный автомат».
Заглядывая в будущее искусства, А. Гастев утверждает, что «слово, взятое в его бытовом выражении», будет «явно недостаточно для рабоче-производственных целей пролетариата», а в пролетарском искусстве слово будет принимать некие «формы технизирования», «оно будет постепенно отделяться от живого его носителя – человека». «Здесь мы вплотную подходим к какому-то действительно новому комбинированному искусству, где отступают на задний план чисто человеческие демонстрации, жалкие современные лицедейства и камерная музыка. Мы идём к невиданно объективной демонстрации вещей, механизированных толп, потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического» (Там же. С. 267).