История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
Шрифт:
Не случайно Яковлев выделил такие качества писателя, как стремление к искренности, правде, гражданской смелости, внутренней свободе.
Искренность, правда – в каждой строчке Яковлева. Не всё плохо было в старой России, и не всё нужно бросать в плавильные печи, и не всё новое хорошо и должно оставаться в ней незыблемым. К текущей русской действительности Яковлев подходил диалектически, стараясь быть правдивым в передаче как плохого, так и хорошего и в старой и в новой России. Во многих своих произведениях он как бы хотел сказать: да, в прежней России было много темноты, невежества, диких суеверий, но было и много прекрасного, поэтического, благородного как в русском человеке, так и в его быту. Так стоит ли всё переплавлять? Не стоит ли оставить это прекрасное, поэтическое, благородное и дополнить эти черты новыми, ещё более благородными и прекрасными,
После «Октября» и нескольких мелких рассказов Александр Яковлев написал повесть «Повольники», сразу принёсшую ему известность. Сам писатель отмечал: «Я видел недостатки «Повольников» – неровность, непродуманность. Много недостатков. Но критика вдруг хвалит – сплошь» (Архив М.А. Яковлевой).
А. Яковлев чуть ли не впервые ввёл в литературу некоторые эпизоды революции, на которые до него мало обращали внимания. Отсюда и большой интерес к этой повести: большие тиражи, высокая оценка критики. К сожалению, и тогда, и сейчас порой односторонне трактуется замысел писателя. Больше внимания критики обращали на Гараську Бокова, на его взлёты и падения. И совсем не обращали внимания на мать Гараськи – на Митревну. А не в ней ли главная суть? Вспомним некоторые эпизоды повести.
Мать убивается, провожая Гаранюшку в армию служить царю-отечеству. Прошло несколько месяцев, а она всё «утихомириться» не может, всё горюет, думает о Гараське. Кажется, сыта, одета, обута. Да и мирное время, ничто ему не грозит, а сердце матери полно беспокойства, непонятной тревоги: «всех жалко», «какой палец ни укуси, всё больно». Редкие весточки от Гаранюшки на время успокаивали материнское сердце. «И острая материнская тоска умягчалась временем, в тихую грусть преобразилась. Лишь вечерами, когда за буграми умирало солнце, Митревна глядела на пустырь перед окнами и плакала украдкой.
– Вернётся же он, вернётся»…
Но случилось самое страшное – война. Широкими мазками А. Яковлев создаёт обобщённую картину бедствия народного – война на Руси никогда не вызывала восторгов в трудовом народе, но и не вызывала отчаянного бессилия. Спокойно и мудро принимает русский народ военное лихолетье 1914 года: «На улицах российское мужичьё – лапотное, крепкое, с крепким запахом, с корявыми тяжёлыми руками, с пытливостью в серых глазах… Оно – непобедимое, вечно выносливое мужичье, сердце и грудь и вся сила России – оно заполнило все улицы тысячами, десятками тысяч грудилось у воинского присутствия. Пьянка, драки, слёзы, песни, бахвальство, покорство, тоска – всё смешалось в этой мужичьей толпе: «Там песня – мужичья, тягучая, там крик яростный, бессмысленный, там прямо в пыли валяется пьяный, здесь…» Словом, «пьют, поют, плачут».
Война не всем горе.
Второй сын Митревны быстро приспособился и стал наживаться на народном горе: «Деньга самокатом в карман». Но этого ему показалось мало. Он воспользовался тем, что «сдвинулась жизнь со стержня», начал грабить, убивать. Надеялся, сойдёт. Но осудили, повесили. Митревна думала, что не мог Пашенька этого сделать, молилась за него. Осталась Митревна одна: «В доме одна, на улице одна (чуждаются её), и в мире целом одна. Герасим – вот её подмога. Он где-то в окопах».
Вся жизнь Митревны сосредоточивается на ожидании Герасима: вот кончится война, женится, пойдут внуки, и снова она будет нужна людям. Всё сберегла, ничего не растранжирила, хотя время-то было лихое. Точными штрихами передаёт Яковлев душевное состояние матери, вся её жизнь – это Гаранюшка. И вот он вернулся: «Босиком, в юбчонке одной выбежала к воротам. И, что было! Сама ведь втащила в сени тяжёлый Гараськин сундучишко, аж хрустели в руках косточки, а тащила. Затурилась старуха волчком, забегала по дому: двадцать лет с костей». «Только вот, когда куражливый Гараська раскрыл сундучок и начал вынимать из него золотые и серебряные часы (трое часов вынул), кольца, браслеты, брошки, какие-то круглые штуки из золота (Митревна никогда не видала таких), потом смятые офицерские брюки, тонкое бельё, два револьвера, – Митревна похолодела, чем-то, как-то эти вещи напомнили ей те самовары, что Павел прятал на сушилах, в сене…»
Материнское чутьё подсказало ей, что это богатство Гаранюшка нажил нечестным путем и как бы ему не кончить так же, как Павел.
А. Яковлев здесь обозначил очень важную проблему. К власти на местах во время революции приходили разные люди. Многих писателей волновал этот вопрос – о стихийном и сознательном в революции. Фурманов,
Было время, когда исследователи побивали «Железным потоком», «Чапаевым», «Разгромом» произведения типа «Ватаги» и «Повольников». Сейчас нет смысла противопоставлять одни талантливые произведения другим. У художников были разные задачи, творческие замыслы, различные явления положили они в основу сюжета своих произведений. Только в совокупности своей они дают полное и глубокое представление о сложных драматических событиях того времени.
Герасим Боков был беспредельно преданным революции, бесстрашным её солдатом. Но судьба неожиданно чересчур высоко вознесла его. Нужно было командовать другими. А к этому Герасим Боков не был готов. Отсюда трагические последствия. Даже такие крупные исторические лица, как Подтёлков, испытывали на себе не очень-то лёгкое бремя власти. Вспомним слова Шолохова: «Уже до избрания его председателем ревкома он заметно переменился по отношению к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелём била власть в голову простого от природы казака». Тот же самый хмель власти бил и в голову совсем уж простоватого Гараськи Бокова.
«На фронте ещё, далеко от города родного, встал Гараська в цепь революционной метелицы.
– Жарь!
И закричал, заплясал, пошёл в цепи с выкриками, и руками, и ногами, и всем телом плясал – весь отдался бешеному плясу. Зажёгся, как огонь бенгальский. Вниз головой в самую гущу кинулся. И не думал, не рассуждал. Да и не привык он к этому трудному делу… Этот революционный пляс стал сильнее его воли, потому что будил в нём подземное, прадедовское, невольное, звал и не давал покоя».
Герасим Боков храбр, предан революции, он обладает огромной силой, незаменим в бою, но его поставили во главе целого уезда. Таких качеств, как храбрость и решительность, оказалось недостаточно, когда кончилась «красногвардейская атака» на капитал и жизнь потребовала иных способов, методов, приёмов более тонкой организаторской работы, настойчивой, упорной, разумной.
К этому Боков не был подготовлен. И оказался в руках ловких и юрких советников, которые стали помогать ему думать. Ему что-то предлагали, а «Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал: – обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него – живо. Революция – всё на парах, одним махом, в двадцать четыре часа».
Улыбчатые, угодливые люди окружили Бокова, помогают ему советами, помогают ему руководить уездом. И прежде всего бывший адвокат Лунёв, «благообразный, волосатый, с полупьяными наглыми глазами». Именно он, знаток человеческих душ, одним из первых подобрал ключи к девственной натуре Герасима Бокова. Он-то хорошо знает пути к людскому сердцу. «Вы царь и бог» – с такими комплиментами он проникал в душу Бокова. И Боков верил. Приказы, указы, распоряжения так и посыпались. Поборы, репрессии, мобилизации. Народ проклял его. И прежде всего отвергла его мать: «Я про него и слышать не хочу. Бусурман». Разумеется, скоро кончилась власть этого временщика: «А кто-то считал его грехи, считал… Где-то далеко в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянская власть, а мужики: «долой эту власть». И вот додумались, и подул новый ветер». Этот ветер в лице сознательных партийцев смахнул с лица земли Боковых. Но таким, как Лунёв, удалось снова приспособиться, снова остаться товарищем Лунёвым, уж слишком он знает пути к людским сердцам. Никто добрым словом не вспомнил о Бокове, даже те, кому он, пользуясь своей властью, давал поблажки. Никто не жалел о нём, «в городе открыто служили благодарственные молебны: о избавлении». Бабы, встречаясь с Митревной, «напрямки и радостно» говорили ей о расстреле сына. «И от этих слов каменела Митревна, на людях молчала. Молча наберёт в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдёт домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед – и злорадство, и жалость в глазах. И только закрыв калитку, Митревна вдруг преобразилась – шла к крыльцу, качаясь, плача, порой вопила в голос – старушечьим слабым вопом… Теперь ей некого было ждать… и ждала чего-то… до глубокой ночи».