История русской революции, том 2, Октябрьская революция

Троцкий Лев Давидович

Чхеидзе немедленно послал в Выборг и Гельсингфорс телеграмму, осуждающую самосуды как "смертельный удар для революции". Керенский, с своей стороны, телеграфировал в Гельсингфорс: "Требую немедленно прекращения отвратительных насилий". Если искать политическую ответственность за отдельные самосуды - не забывая при этом, что революция в целом есть самосуд, - то ответственность в данном случае целиком ложилась на правительство и соглашателей, которые в минуту опасности прибегали к революционным массам, чтобы затем снова выдавать их контрреволюционному офицерству.

Как во время Государственного совещания в Москве, когда с часу на час ожидался переворот, так и теперь, после разрыва со ставкой, Керенский обратился к большевикам с просьбой "повлиять на солдат стать на защиту революции". Призвав матросов-большевиков для защиты Зимнего дворца, Керенский не выпускал, однако, своих июльских пленников

из тюрьмы. Суханов пишет по этому поводу: "Положение, когда Алексеев шушукается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо". Нетрудно представить себе то возбуждение, какое царило в переполненных тюрьмах. "Мы кипели возмущением, - рассказывает мичман Раскольников, - против Временного правительства, которое в столь тревожные дни... продолжало гноить в "Крестах" таких революционеров, как Троцкий... "Какие трусы, ах, какие трусы, - говорил на прогулке Троцкий, прохаживаясь с нами по кругу, - им надо немедленно объявить Корнилова вне закона, чтобы любой преданный революции солдат почувствовал себя вправе его прикончить".

Вступление войск Корнилова в Петроград означало бы прежде всего истребление арестованных большевиков. В приказе генералу Багратиону, который должен был с авангардом вступить в столицу, Крымов не забыл [217] особо указать: "Установить охрану тюрем и арестных домов, но лиц, там ныне содержимых, ни в коем случае не выпускать". Это была целая программа, вдохновлявшаяся Милюковым с апрельских дней: "ни в коем случае не выпускать". Не было в те дни в Петрограде ни одного митинга, на котором не выносилось бы требование освобождения июльских заключенных. Делегации за делегациями тянулись в Исполнительный комитет, который, в свою очередь, посылал своих лидеров на переговоры в Зимний дворец. Тщетно! Упорство Керенского в этом вопросе тем замечательнее, что в течение первых полутора-двух суток он считал положение правительства безнадежным и, следовательно, обрекал себя на роль старшего тюремщика, охраняющего большевиков для генеральской виселицы.

Немудрено, что руководимые большевиками массы, борясь против Корнилова, ни на йоту не верили Керенскому. Дело шло для них не о защите правительства, а об обороне революции. Тем решительнее и беззаветнее была их борьба. Отпор мятежу вырастал из рельс, из камней, из воздуха. Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, упорно отказывались двигать воинские поезда, ссылаясь на отсутствие паровозов. Казачьи эшелоны оказались сейчас же окружены вооруженными солдатами из состава двадцатитысячного лужского гарнизона. Военного столкновения не было, но было нечто более опасное: соприкосновение, общение, взаимопроникновение. Лужский Совет успел отпечатать правительственное объявление об увольнении Корнилова, и этот документ широко распространялся теперь по эшелонам. Офицеры уговаривали казаков не верить агитаторам. Но самая необходимость уговаривать была зловещим предзнаменованием.

По получении приказа Корнилова двигаться вперед Крымов под штыками потребовал, чтобы паровозы были готовы через полчаса. Угроза как будто подействовала: паровозы, хотя и с новыми проволочками, были поданы; но двигаться все-таки нельзя было, ибо путь впереди был испорчен и загроможден на добрые сутки. Спасаясь от разлагающей пропаганды, Крымов отвел 28-го вечером свои войска на несколько верст от Луги. Но агитаторы сейчас же проникли и в деревни: это были солдаты, рабочие, железнодорожники, - от них спасенья не было, они проникали всюду. Казаки стали даже собираться на митинги. Штурмуемый пропагандой и проклиная свою беспомощность, Крымов тщетно дожидался Багратиона: [218] железнодорожники задерживали эшелоны "дикой" дивизии, которым тоже предстояло в ближайшие часы подвергнуться моральной атаке.

Как ни безвольна, даже труслива была соглашательская демократия сама по себе, но те массовые силы, на которые она снова полуоперлась в борьбе против Корнилова, открывали перед нею неисчерпаемые источники действия. Эсеры и меньшевики видели свою задачу не в том, чтобы победить войска Корнилова в открытом бою, а в том, чтобы привлечь их на свою сторону. Это было правильно. Против "соглашательства" по этой линии не возражали, разумеется, и большевики: наоборот, это ведь и был их основной метод; большевики требовали лишь, чтобы за агитаторами и парламентерами стояли наготове вооруженные рабочие и солдаты. Для морального воздействия на корниловские части сразу открылся неограниченный выбор средств и путей. Так, навстречу "дикой" дивизии послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля, геройски защищавшего Кавказ от царизма. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречит вековым обычаям гостеприимства. Переговоры открылись и сразу стали началом конца. Корниловские командиры, в объяснение всего похода, ссылались на начавшиеся в Петербурге бунты немецких агентов. Делегаты же, прибывавшие непосредственно из столицы, не только опровергали факт бунта, но и с документами в руках доказывали, что Крымов - мятежник и ведет войска против правительства. Что могли на это возразить офицеры Крымова?

На штабном вагоне "дикой" дивизии солдаты водрузили красный флаг с надписью: "Земля и воля". Комендант штаба приказал флаг свернуть: "лишь во избежание смешения с железнодорожным сигналом", как объяснял господин подполковник. Штабная команда не удовлетворилась трусливым объяснением и подполковника арестовала. Не ошибались ли в ставке, когда говорили, что кавказским горцам все равно кого резать?

На следующее утро к Крымову прибыл от Корнилова полковник с приказанием: сосредоточить корпус, быстро двинуться на Петроград и "неожиданно" занять его. В ставке явно пытались еще закрывать глаза на действительность. Крымов ответил, что части корпуса разбросаны по разным железным дорогам и где-то по частям высаживаются; что в его распоряжении пока только [219] 8 казачьих сотен; что железные дороги повреждены, загромождены, забаррикадированы, и двигаться дальше можно лишь походным порядком; наконец, что не может быть и речи о неожиданном занятии Петрограда теперь, когда рабочие и солдаты поставлены под ружье в столице и окрестностях. Дело еще более осложнялось тем, что окончательно пропала возможность провести операцию "неожиданно" для войск самого Крымова: почуяв недоброе, они требовали объяснений. Пришлось посвящать их в конфликт между Корниловым и Керенским, т. е. официально поставить митингование в порядок дня.

Изданный Крымовым в этот момент приказ гласил: "Сегодня ночью из Ставки Верховного и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты..." Этот обман должен был оправдать уже вполне открытый поход против правительства. Приказ самого Корнилова от 29 августа гласил: "Контрразведка из Голландии доносит: а) на днях намечается одновременно удар на всем фронте с целью заставить дрогнуть и бежать нашу развалившуюся армию, б) подготовлено восстание в Финляндии, в) предполагаются взрывы мостов на Днепре и Волге, г) организуется восстание большевиков в Петрограде". Это то самое "донесение", на которое Савинков ссылался еще 23-го: Голландия упоминалась для отвода глаз, документ, по всем данным, был сфабрикован во французской военной миссии или при ее участии.

Керенский телеграфировал в тот же день Крымову: "В Петрограде полное спокойствие. Никаких выступлений не ожидается. Надобности в вашем корпусе никакой". Выступление должно было быть вызвано военно-полевыми декретами самого Керенского. Так как правительственную провокацию пришлось отложить, то Керенский вполне основательно считал, что "никаких выступлений не ожидается".

Не видя выхода, Крымов сделал нелепую попытку двинуться на Петроград со своими восемью сотнями. Это был скорее жест для очистки совести, и из него ничего, разумеется, не вышло. Встретив в нескольких верстах от Дуги сторожевое охранение, Крымов вернулся обратно, даже не пытаясь давать бой. По поводу этой единственной, совершенно фиктивной "операции" Краснов, начальник 3-го конного корпуса, писал позже: "Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того чтобы бить кулаком, ударили пальчиком: вышло больно для [220] пальчика и нечувствительно для того, кого ударили". В сущности, не было удара и пальчиком. Боли не ощутил никто.

Железнодорожники тем временем делали свое дело. Таинственным образом эшелоны двигались не по путям назначения. Полки попадали не в свои дивизии, артиллерия загонялась в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались, переходили из уст в уста. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. В этой атмосфере продвигались или, еще хуже, стояли на месте корниловские эшелоны. Командный состав, скоро почувствовавший безнадежность положения, явно не спешил вперед и своей пассивностью облегчал работу контрзаговорщиков транспорта. Части армии Крымова, таким образом, были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог. Прослеживая по карте судьбу корниловских эшелонов, можно вынести впечатление, будто заговорщики играли на железнодорожной сети в жмурки.