История русской революции, том 2, Октябрьская революция

Троцкий Лев Давидович

"Почти всюду, - описывает генерал Краснов свои наблюдения в ночь на 30 августа, - мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей сидели или стояли драгуны и среди них - юркая личность в солдатской шинели". Имя этой "юркой личности" скоро стало легион. Со стороны Петрограда продолжали прибывать многочисленные делегации от полков, выдвинутых навстречу корниловцам: прежде чем драться, все хотели объясниться. У революционных войск была твердая надежда, что дело обойдется без драки. Это подтвердилось: казаки охотно шли навстречу Команда связи корпуса, захватив паровоз, отправила делегатов по всей линии. Каждому эшелону разъяснялось создавшееся положение. Шли непрерывные митинги, на которых рос вопль: нас обманули!

"Не только начальники дивизий, -

говорит тот же Краснов, - но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни... Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди... видели всю эту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и началь[221] ников". Делегация Совета, организовавшая свой штаб, доносила: "Все время идет братание... Находимся в полной уверенности, что конфликт можно считать ликвидированным. Со всех сторон идут делегации". В управление частями, вместо начальников, вступали комитеты. Очень скоро созван был совет корпусных депутатов, и из его состава выделили делегацию, человек 40, для посылки к Временному правительству. Казаки стали заявлять вслух, что ждут лишь приказа из Петрограда, чтобы арестовать Крымова и других офицеров.

Станкевич рисует картину, которую он нашел в пути, выехав 30-го вместе с Войтинским по направлению к Пскову. В Петрограде считали, что Царское занято корниловцами, - там не оказалось никого. "В Гатчине - никого... По дороге до Луги - никого. В Луге - тихо и спокойно... Добрались до деревни, где должен был находиться штаб корпуса. Пусто... Оказалось, что рано утром казаки снялись с места и отправились в сторону, противоположную от Петрограда". Восстание откатывалось, дробилось, всасывалось в землю.

Но в Зимнем дворце все еще побаивались противника. Керенский сделал попытку вступить в переговоры с командным составом мятежников: этот путь казался ему более надежным, чем "анархическая" инициатива низов. Он отправил к Крымову делегатов и "во имя спасения России" просил его приехать в Петроград, гарантируя ему честным словом безопасность. Теснимый со всех сторон и совершенно потерявший голову генерал поспешил, разумеется, принять приглашение. По следам Крымова выехала в Петроград депутация от казаков.

Фронты не поддержали ставку. Более серьезную попытку сделал лишь Юго-Западный фронт. Штаб Деникина предпринял подготовительные меры заблаговременно. Ненадежные караулы при штабе были замещены казаками. Ночью 27-го занята была типография. Штаб пытался играть роль уверенного в себе хозяина положения и запретил даже комитету фронта пользоваться телеграфом. Но иллюзии не продержались и несколько часов. Делегаты разных частей стали прибывать в комитет с предложением поддержки. Появились броневые автомобили, пулеметы, орудия. Комитет немедленно подчинил своему контролю деятельность штаба, за которым сохранена была инициатива лишь в оперативной области. К 3 часам 28-го власть на Юго-Западном фронте была целиком сосредоточена в руках комитета. "Никогда еще, [222] - плакался Деникин, - будущее страны не казалось таким темным, наше бессилие таким обидным и угнетающим".

На других фронтах дело прошло еще менее драматично: главнокомандующим достаточно было осмотреться, чтобы испытать прилив дружеских чувств к комиссарам Временного правительства. К утру 29-го в Зимнем дворце имелись уже телеграммы с выражением верности от генерала Щербачева с Румынского фронта, Валуева с Западного и Пржевальского с Кавказского фронта. На Северном фронте, где главнокомандующим был открытый корниловец Клембовский, Станкевич назначил некоего Савицкого своим заместителем. "Савицкий, мало кому дотоле известный, назначенный по телеграфу в момент конфликта, - пишет сам Станкевич, - мог уверенно обратиться к любой кучке солдат - пехоты, казаков, ординарцев и даже юнкеров - с любым приказом, хотя бы дело шло об аресте главнокомандующего, - и приказ неукоснительно был бы выполнен". Без малейших осложнений Клембовский был заменен генералом Бонч-Бруевичем, который через посредство своего брата, известного большевика, одним из первых был привлечен впоследствии на службу к большевистскому правительству.

Немногим лучше шли дела у южного столпа военной партии, атамана Донского войска Каледина. В Петрограде говорили, что Каледин мобилизует казачьи войска и что к нему направляются на Дон эшелоны с фронта. Между тем "атаман, по словам одного

из его биографов, переезжал из станицы в станицу вдали от железной дороги... мирно беседуя со станичниками". Каледин действительно орудовал более осторожно, чем полагали в революционных кругах. Он выбрал момент открытого восстания, час которого был ему известен заранее, для "мирного" объезда станиц, чтобы в критические дни быть вне телеграфного и иного контроля и в то же время прощупать настроение казачества. 27-го он телеграфировал с пути своему заместителю Богаевскому: "Надо поддержать Корнилова всеми средствами и силами". Однако как раз общение со станичниками показало, что средств и сил, по существу, нет: казаки-хлеборобы и не думали подниматься на защиту Корнилова. Когда провал восстания стал выясняться, так называемое "войсковое правительство" Дона постановило воздержаться от выражения своего мнения "до выяснения реального соотношения сил". Благодаря такому маневрированию верхи донского казачества успели своевременно отскочить в сторону. [223]

В Петрограде, в Москве, на Дону, на фронте, по пути следования эшелонов, везде и всюду у Корнилова были единомышленники, сторонники, друзья. Их число казалось огромным, если судить по телеграммам, приветственным адресам и статьям газет. Но странное дело: теперь, когда настал час для них обнаружить себя, они исчезли. Во многих случаях причина лежала вовсе не в личной трусости. Среди офицеров-корниловцев было немало храбрых людей. Но для их храбрости не находилось точки приложения. С момента, когда в движение пришли массы, у одиночек не оказывалось подступа к событиям. Не только тяжеловесные промышленники, банкиры, профессора, инженеры, но и студенты, даже боевые офицеры оказывались отодвинуты, оттерты, отброшены. Они наблюдали развертывающиеся перед ними события, точно с балкона. Вместе с генералом Деникиным им не оставалось ничего иного, как проклинать свое обидное и угнетающее бессилие.

30 августа Исполнительный комитет разослал всем советам радостную весть о том, что "в войсках Корнилова полное разложение". На время забыто было, что Корнилов выбрал для своего предприятия наиболее патриотические части, наиболее боеспособные, наиболее огражденные от влияния большевиков. Процесс разложения состоял в том, что солдаты окончательно переставали доверять офицерам, открывая в них врагов. Борьба за революцию против Корнилова означала углубление разложения армии, т. е. именно то, что вменялось в вину большевикам.

Господа генералы получили наконец возможность проверить силу сопротивления революции, которая казалась им столь рыхлой, беспомощной, столь случайно одержавшей победу над старым режимом. Со времени февральских дней по всяким поводам повторялась формула солдафонского бахвальства: дайте мне крепкую часть, и я им покажу. Опыт генерала Хабалова и генерала Иванова в конце февраля ничему не научил полководцев из породы тех, что машут кулаками после драки. С их голоса пели нередко и штатские стратеги. Октябрист Шидловский уверял, что если бы в феврале появились в столице "не особенно крупные воинские части, спаянные дисциплиною и воинским духом, то в несколько дней Февральская революция была бы подавлена". Пресловутый железнодорожный деятель Бубликов писал: "Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено". Несколько [224] офицеров, участников событий, уверяли Деникина, что "один твердый батальон, во главе с начальником, понимающим, чего он хочет, мог повернуть вверх дном всю обстановку". В бытность Гучкова военным министром к нему приезжал с фронта генерал Крымов и предлагал "расчистить Петроград одной дивизией, - конечно, не без кровопролития". Дело не состоялось только потому, что "Гучков не согласился". Наконец, Савинков, подготовляя для будущей директории ее собственное "27 августа", уверял, что двух полков вполне достаточно, чтобы превратить большевиков в прах и пыль. Теперь судьба дала всем этим господам, в лице "веселого, жизнерадостного" генерала, полную возможность проверить основательность их героических расчетов. Без единого удара, с поклонной головой, посрамленный и униженный, прибыл Крымов в Зимний дворец. Керенский не упустил случая разыграть с ним патетическую сцену, в которой дешевые эффекты были обеспечены заранее. Вернувшись от премьера в военное министерство, Крымов покончил с собой выстрелом из револьвера. Так обернулась попытка смирить революцию "не без кровопролития".