История русской революции. Том 1. Февральская революция
Шрифт:
«Коалиционное правительство, — писал Бьюкенен, — представляет для нас последнюю и почти единственную надежду на спасение военного положения на этом фронте». Так за платформами, речами, соглашениями и голосованиями либеральных и демократических вождей Февральской революции стоял империалистский режиссер в лице Антанты. Оказавшись вынужденными столь поспешно вступить в состав правительства во имя интересов враждебного революции фронта Антанты, социалисты взяли на себя около трети власти и всю войну.
Новому министру иностранных дел пришлось на две недели задержать опубликование ответов союзных правительств на декларацию 27 марта, чтобы выхлопотать такие стилистические изменения, которые маскировали бы полемику против декларации коалиционного кабинета. «Деятельная внешняя политика в пользу мира» выражалась отныне в том, что Терещенко усердно редактировал текст
Тома и недавно прибывший Вандервельде не сидели сложа руки: они усердно истолковывали «благо народов» в соответствии с потребностями Антанты и не без успеха обрабатывали простаков из Исполнительного комитета. «Скобелев и Чернов, — доносил Вандервельде, — энергично протестуют против всякой идеи о преждевременном (prematuree) мире». Не мудрено, если Рибо, опираясь на таких помощников, уже 9 мая мог заявить французскому парламенту, что собирается дать удовлетворительный ответ Терещенко, «ни от чего не отказываясь».
Да, подлинные хозяева положения совсем не собирались отказываться от того, что плохо лежит. Как раз в эти дни Италия провозгласила независимость Албании и тут же поставила ее под свой протекторат. Это был не дурной предметный урок. Временное правительство собиралось протестовать, не столько во имя демократии, сколько из-за нарушенного «равновесия» на Балканах, но бессилие заставило его вовремя прикусить язык.
Новым во внешней политике коалиции явилось только торопливое сближение с Америкой. Эта свежая дружба представляла три немаловажных удобства: Соединенные Штаты не были так скомпрометированы военными гнусностями, как Франция и Англия; заатлантическая республика открывала перед Россией широкие перспективы в деле займов и военного снабжения; наконец, дипломатия Вильсона — сочетание демократического ханжества с плутовством — как нельзя лучше совпадала со стилистическими потребностями Временного правительства. Направив в Россию миссию сенатора Рута, Вильсон обратился к Временному правительству с одним из своих пасторских посланий, в котором заявлял: «Ни один народ не должен быть насильственно подчинен владычеству, под коим он не желает жить». Цель войны определялась американским президентом не совсем определенно, но заманчиво: «обеспечить будущий мир мира и будущее благосостояние и счастье народов». Что могло быть лучше? Терещенко и Церетели только этого и нужно было: свежие кредиты и общие места пацифизма. При помощи первых и под прикрытием вторых можно было заняться подготовкой наступления, которого требовал Шейлок на Сене, неистово потрясая всеми своими векселями.
Уже 11 мая Керенский выехал на фронт, открывая агитационную кампанию в пользу наступления. «Волна энтузиазма в армии растет и ширится» — доносил Временному правительству новый военный министр, захлебывавшийся в энтузиазме собственных речей. 14 мая Керенский издает приказ по армии: «Вы пойдете туда, куда поведут вас вожди», и чтобы скрасить эту хорошо знакомую и малопривлекательную для солдат перспективу, он прибавлял: «Вы понесете на концах штыков ваших мир». 22 мая уволен был осторожный генерал Алексеев, достаточно, впрочем, бездарный, и заменен, в качестве верховного главнокомандующего, более гибким и предприимчивым генералом Брусиловым. Демократы изо всех сил подготовляли наступление, т. е. великую катастрофу Февральской революции.
Совет был органом рабочих и солдат, т. е. крестьян. Временное правительство было органом буржуазии. Контактная комиссия была органом соглашения. Коалиция упростила механику, превратив само Временное правительство в контактную комиссию. Но двоевластие этим нимало не устранялось. Был ли Церетели членом контактной комиссии или министром почты, не этот вопрос решал. В стране существовали две несовместимые государственные организации: иерархия назначенных сверху старых и новых чиновников, увенчивавшаяся Временным правительством, и система выборных советов, спускавшаяся до самой отдаленной роты на фронте. Эти две государственные системы опирались на разные классы, которые только еще собирались свести свои исторические счеты. Идя на коалицию, соглашатели рассчитывали на мирное и постепенное упразднение советской системы. Им казалось, что сила советов,
Но все дело в том, что революция не хотела и не могла идти этим путем. Судьба новых городских дум являлась в этом смысле недвусмысленным предвещанием. Думы выбраны были на основе самого широкого избирательного права. Солдаты голосовали наравне с гражданским населением, женщины наравне с мужчинами. В борьбе участвовали четыре партии. «Новое время», старый официоз царского правительства, одна из самых бесчестных в мире газет, — а это кое-что значит!
— призывало правых, националистов, октябристов голосовать за кадетов. Но когда политическое бессилие имущих классов вскрылось полностью, большинство буржуазных газет выдвинуло лозунг: «Голосуйте за кого хотите, только не за большевиков!» Во всех думах и земствах кадеты оказались правым крылом, большевики
— усиливающимся левым меньшинством. Большинство, обычно подавляющее, принадлежало эсерам и меньшевикам. Казалось бы, новые думы, которые отличались от советов большей полнотой представительства, должны были пользоваться большим авторитетом. К тому же как общественно-правовые учреждения думы имели огромное преимущество официальной государственной поддержки. Милиция, продовольствие, городской транспорт, народное образование официально находились в ведении дум. У советов, как «частных» учреждений, не было ни бюджета, ни прав. И тем не менее власть оставалась в руках советов. Думы представляли по существу муниципальные комиссии при советах. Соревнование советской системы с формальной демократией было по своим результатам тем более поразительным, что оно совершалось под руководством одних и тех же партий, эсеров и меньшевиков, которые, господствуя в думах, как и в советах, были глубоко убеждены, что советы должны очистить свое место перед думами, и сами пытались сделать в этом направлении все, что могли.
Разгадка этого замечательного явления, над которым сравнительно мало задумывались в водовороте событий, проста: муниципалитеты, как и всякие вообще учреждения демократии, могут действовать лишь на основе устойчивых общественных отношений, т. е. определенной системы собственности. Суть революции состоит, однако, в том, что она эту основу основ ставит под знак вопроса, ответ на который может дать только открытая революционная проверка соотношения классовых сил. Советы, вопреки политике их руководства, были боевой организацией угнетенных классов, которые сознательно и полусознательно сплачивались для изменения основ общественного строя. Муниципалитеты же давали равномерное представительство всем классам населения, сведенным к абстракции граждан, и были, в условиях революции, очень похожи на дипломатическую конференцию, которая объясняется условным и лицемерным языком, в то время как представляемые ею враждебные лагери лихорадочно готовятся к бою. В будни революции муниципалитеты влачили еще полуфиктивное существование. В поворотные же моменты, когда вмешательство масс определяло дальнейшее направление событий, муниципалитеты взрывались на воздух, их составные элементы оказывались по разные стороны баррикад. Достаточно было сопоставить параллельные роли советов и муниципалитетов в течение мая-октября, чтобы предвидеть заранее судьбу Учредительного собрания.
С созывом этого последнего коалиционное правительство не торопилось. Либералы, бывшие в правительстве, наперекор демократической арифметике, в большинстве совсем не спешили оказаться в Учредительном собрании бессильным правым крылом, каким они были в новых думах. Особое совещание по созыву Учредительного собрания начало работать лишь в конце мая, через три месяца после переворота. Либеральные юристы делили каждый волос на шестнадцать частей, взбалтывали в колбах все демократические отстой, препирались без конца об избирательных правах армии и о том, нужно или не нужно давать право голоса дезертирам, насчитывавшимся миллионами, и членам бывшей царской фамилии, насчитывавшимся десятками. О сроке созыва по возможности ничего не говорилось. Поднимать этот вопрос в совещании вообще считалось бестактностью, на которую способны только большевики.