История третья: На склоне Немяна Тамаля

Ососкова Валентина

… Когда костёр запылал, кто-то тронул струны гитары, тихо и тоскливо. Вечерний сумрак тёмной дымкой подёрнул следы пребывания человека — мангал, навес и мусорный контейнер. Сквозь городской лесопарк проступал настоящий, сказочный лес.

Гитара будто вздохнула, и по кругу сидящих у огня пробежал ответный вздох.

Костяник, высокий парень лет двадцати, склонил голову к самому гриф и негромко запел, перебирая струны:

— Распусти войска, генерал,

Отпусти солдат по домам,

Мы и так ведь сложим оружие, в этом нету вины.

Вы придумали

эту войну,

Чтобы скучно не было вам,

Но мы не можем глядеть, как гибнут свои пацаны…

Сиф оторвал взгляд от огня, невольно вслушиваясь в песню. Его пробрал озноб — слова будто пришли из прошлого. Но чем дольше он слушал, тем яснее осознавал, что что-то не то. Внутри поднимался глухой протест.

А Костяник пел, вдохновенно прикрыв глаза:

— Мы уходим домой — в поисках мира,

Мы уходим домой из этого тира… — молчание, только гудят струны и растёт в воздухе напряжение.

Костяник распахнул невидящие глаза и окончил ожесточённо, жёстко ударяя по струнам:

— Где приз победителю — кровь на твоих руках! — ритм бился в такт сердцу, колючий и мешающий дышать.

Не стреляй, солдат, пожалей патрон!

На чужой земле, на чужой войне

Мы устали видеть проклятый сон,

Как наш дом сгорает в нашем же огне.

Не стреляй, солдат, я тебе не враг,

Я хочу уйти, я хочу забыть!

Ты не видишь, что ли, на мне новый знак:

Круг да четыре луча… Дан приказ: «Не простить».

— Не простить, — эхом повторил Сиф, понимая, что неотвратимо, как смена дня и ночи, встаёт на сторону отнюдь не героя песни. Он знал, что такое приказ, и помнил, что «не хочу» — это не аргумент. Никогда не аргумент.

Жёсткий гитарный бой сменился перебором. Костяник пел, тоскливо, надрывно, остальные, замершие, словно бандерлоги перед Каа, слушали и молчали.

— … Это твой приказ, генерал, Не простить, не пустить по домам, Ты и сам прекрасно знаешь, что ты не прав. Не стреляй по детям, солдат! … Но когда ты верил врагам? Автомат с плеча, ну и пусть перед тобой детвора. Мы уходим домой!.. Из этого мира. Мы уходим домой, оставив в пыли мундиры…

— и закончил всё тише и тише, еле слышно касаясь струн прерывистым, мерным, как сердечный стук боем: -

Мундиры детей, повзрослевших на сотню лет. Мундиры детей, которых теперь уже нет. Мундиры детей…

Наступила тишина. Кто-то из девчонок шмыгнул носом. Сиф поднялся и отошёл от костра, беззвучно ступая по темноте. Детей из песни было жалко, но перед глазами вставали совсем другие лица. Детские. Злые. Размалёванные.

Шакальи, одним словом. Уж они бы не ушли! Уж они бы бились до

самого конца, наплевав на любые «хочу-не хочу».

Вот кто-кто, а они не были трусами! Даже глядя в глаза смерти. Не осознавали что-то — может быть. Но никогда бы не ушли… да и куда уходить с родной земли?

Раньше бы это не всплыло так внезапно. Раньше Сиф с удовольствием слушал бы все костровые песни без разбора… а теперь давился гневом, возмущением, умом понимая, что Костяник здесь не при чём. Соблазнительным было поддаться жаркой гневной волне, опустить внутренние запоры и в беспамятстве сделать что-то или сказать…

Удержаться было сложно и, главное, непонятно, зачем.

… Через некоторое время следом поднялась Раста, подошла к другу, коснулась локтя:

— Что такое? — шёпотом спросила она.

— Просто глаза устали на огонь глядеть, — солгал Сиф.

Карман на рубашке оттягивала белая книжечка — офицерское удостоверение.

— Точно всё в порядке? — не сдавалась девочка, чувствуя, что всё не так, как пытается показать Спец. Дело не в костре и, разумеется, не в уставших внезапно глазах.

Второй раз подряд солгать Сиф не смог.

— Нет.

— Что-то случилось?

Сиф вслушивался в звучание её голоса, словно путник, бегущий на свет человеческого жилья. Волна гнева откатывала, оставляя бессильное понимание перемен. Что-то в нём непоправимо изменилось — там, в Заболе.

Может, и прав в чём-то был маленький Сифка, который сумел всё забыть… Он бы по крайней мере понял, что Костяник не виноват и песня его совсем не том, как показалось в тот момент Сифу.

— Спец…

Сиф виновато улыбнулся и вздохнул.

— Извини, — коротко сказал он. — Пойдём обратно…

Расточка опустила глаза, догадавшись, за что извиняется друг.

Не за то ведь, что отошёл от костра.

… А там, в кругу огненных отблесков, долгое молчание после песни сменилось легким напевом свирели и звонкими ударами по деке гитары вместо барабана. Костяник весело отбивал ритм, словно забыв про свою песню.

Вечер Сказок и Историй продолжался. Те девчонки, что шмыгали носом после песни Костяника, поднялись и закружились вокруг костра, посылающего вверх снопы искр, в древнем, исконно-женском танце. Пела свирель. Положив голову на колени Кимы, смотрел на огонь Кашин знакомец, дембель, а на голове его красовался пышный венок из цветов и травы — Кима любила такие плести. В неверном свете костра запёкшаяся на губе дембеля кровь казалась всего лишь тенью.

Многое могло показаться в неверном свете костра. Например, что Спец не хочет больше здесь сидеть. Или что Каша поглядывает на него и Расту немного обиженно. А с другой стороны, всё в том же изменчивом огненном свете Креза с Гавом казались всего лишь двумя мирными голубками, а сёстры-близняшки Арька и Вирка чем-то неуловимо отличались друг от друга. Так что не стоило верить свету костра вот так, на слово. Он не всеведущ, хоть и умеет заглядывать в души людей.

21.09.2010-29.10.2013