История войны и владычества русских на Кавказе. Назначение А.П. Ермолова наместником на Кавказе. Том 6
Шрифт:
«Правда, она мне нравится, – писал он в одном из писем [264] , – но это до 1 апреля, ибо теперь совершенно делать нечего, а тогда начнутся ученья и должно будет ими заняться».
И действительно, мучимый мыслию о повышении в чинах, он скоро забыл о своих любовных похождениях. Самолюбие и честолюбие его страдали. Алексей Петрович не мог свыкнуться с мыслию, что многие, моложе его по службе, благодаря постигшему его несчастью, обошли его и стали старшими в чине, из подчиненных и товарищей сделались или могли сделаться в будущем его начальниками.
264
К Казадаеву от 25 февраля.
«Что будет со сверхкомплектными подполковниками? – спрашивал он своего друга Казадаева. – Сделай милость объясни: будут ли они иметь роты на капитанском жалованье или будут получать по чину».
Ермолова особенно беспокоило то, что, будучи майором, он был в комплекте, а теперь, в чине подполковника, очутился сверх комплекта. Он просил выискать ему какую-нибудь комиссию, в которой можно бы было возвратить потери по службе, сделанные по несчастью, «а без того жестоко худо», писал он. Вопрос о старшинстве крайне беспокоил Алексея Петровича; он писал несколько писем к Казадаеву, прося его выслать ему список старшинства. «Итак, – писал он [265] , – я теперь имею пустую выгоду быть первым подполковником… Ей-богу, больно столько времени быть в одном чине, и служба, имеющая для меня все приятности, иногда их теряет… Боюсь только, чтобы ты мне не упрекнул малодушием, но кто служа не ищет протесниться сквозь кучу обежавших?»
265
К Казадаеву от 9 февраля 1802 г.
Не малодушие, а, напротив того, честолюбие понукало Ермолова выйти из такого положения, и он, не имея в виду ничего определенного, бросался из стороны в сторону. То хотел перейти в инженеры и сопровождать генерала Анрепа на Ионические острова, то хлопотал о переводе в казаки. Словом, просил отправить его куда-нибудь, выискать для него какой-нибудь подвиг, с тем чтобы выдвинуть его по службе и произвести в полковники, а «то заваляешься полуполковником, – писал он, – русская пословица: не все хлыстом, иногда и свистом – вот мое правило с давнего уже времени».
«Третья неделя, – пишет Ермолов [266] , – как вижу я во сне беспрерывно, что очень недурно под каким-нибудь видом попасть в конную казацкую артиллерию, под маскою достойного офицера, нужного для исправления оной, а там две роты, и честолюбие заставляет желать таким лестным образом сделаться над оными фельдцейхмейстером. Богатая мысль! Донской атаман (Платов) мне приятель, по сходству некогда нашего положения; следовательно, если кому быть там, то мне всех приличнее. Страшная охота испытать все роды службы, на каждом шагу встретиться с счастием и, вопреки самому себе, может быть, ни на одном не воспользоваться. Положим, что все мои планы пустые, но однако же не невозможные; следовательно, любезнейший друг, сохрани сие про себя, а случая не пропускай. Я думаю, не найдется завидующих жизни на Дону; а мне, как склонному к уединению человеку, весьма прилично».
266
То же, от 8 марта, из Вильны.
Хлопоты А.В. Казадаева о переводе Ермолова в казачью артиллерию не удались, и последний очень сожалел об этом. «Признаюсь тебе, – писал он [267] , – что я и в запорожцы идти не отказался бы; едва ли лестно служить теперь в артиллерии. Я желал бы ускользнуть, но не предвижу никаких возможностей, а еще менее людей к тому способствовать могущих. Терпение необходимо; может быть, не будет ли со временем случая употребить себя полезнее; надобно ожидать… Бывши первым или вторым в моем чине, еще на несколько лет удалился я от производства. Как слышно, многие из генералов останутся лишними, да сверх того миллионы полковников; и так нет надежды, чтобы когда-либо что получить можно. Одно утешение то, что наши чины гораздо реже, нежели генеральские».
267
К Казадаеву, от 14 июня, из Вильны.
Лихорадочное настроение Ермолова относительно производства было заглушено на некоторое время хлопотами по службе. Алексей Петрович стал деятельно заниматься своею ротою, подготовляя ее к смотру государя, проезжавшего через Вильну. В этот проезд император Александр I в первый раз обратил особенное внимание на Ермолова. Он остался исключительно доволен его ротою.
Всегда веселый, милостивый и приветливый, император Александр очаровывал всех, к кому обращался, и не было ни одного человека, кто бы не боготворил его. Он осматривал все, что было достойно его внимания, и, невзирая на краткость пребывания своего в Вильне, успел посетить больницы, в пользу которых пожаловал деньги и деревни.
«Осматривал войска, Капцевича легион и мою когорту, – писал Ермолов [268] , – изволил объявить мне благоволение сам лично, говорил со мною и два раза повторил: очень доволен как скорою пальбою, так и проворством движения. Приказал отменить некоторые маневры и изволил сказать, что о том прикажет Алексею Ивановичу (Корсакову?). Генерал-майору Маркову, Псковского полка, пожаловал перстень. Капцевича батальоном, как все единогласно говорят, был недоволен; мое ученье изволил смотреть около полутора часа, а его ни четверти, из которого более половины изволил говорить со мною. Капцевичу ничего (не пожаловал), и как мы в одном месте и я кажусь быть под его начальством, то и мне ничего – все возлагают на него, а государь и после изволил отозваться о конной артиллерии милостиво. Государь встречен был с восклицаниями; повсюду кричали «ура!», отпрягли лошадей и везли на себе карету; на бале изволил быть до трех часов утра, очень весел, а сколько милостив – описать не в состоянии».
268
А.В. Казадаеву от 16 июня.
Всякое известие о преобразовании в артиллерии, часто ложный слух, пущенный о перемене начальника, и тому подобные известия сильно беспокоили Алексея Петровича. Сознавая, что репутация его после ссылки недостаточно еще окрепла, он страшился за свою будущность и смотрел на все довольно мрачными глазами. Руководимый этою идеею, он в некоторых случаях выказывал юношескую робость и даже ребяческую боязнь. Вот один из подобных случаев. Офицер его роты, некто К**, проиграл 600 рублей казенных денег. Ермолов тотчас же арестовал его, взыскал деньги с выигравших и, уступив просьбам, а главное, «избегая случая сделать ему несчастье, сам собою испытавши, сколько тягостно переносить оное», он согласился не допосить о поступке офицера. Написав своему начальнику частное письмо, Ермолов рассказал поступок К** как он был и просил его перевести в другую роту, как человека, возбуждающего негодование своих товарищей. Совершенно неожиданно для всех, К** был переведен, по неспособности, в кизлярскую гарнизонную роту. Переведенный, будучи всегда аттестован отлично, обиделся тем, что его назвали неспособным, решился признаться и раскрыть свой поступок. Вот тут-то и проявилась вся трусливая боязнь Ермолова. К** передает ему письмо и просит представить по команде. Алексей Петрович, по честности своих правил и убеждений, не в силах был сделать несправедливость и отказать офицеру в принятии письма, но боялся взыскания за сокрытие преступления. Он начинает уговаривать К** не подымать дела; представляет ему, что через это ничего не выиграет, а может лишиться чинов, но К** остается непреклонен. Ермолов, по необходимости, принимает письмо, но сам не знает, как поступить с ним. «Все оборвется на мне, – пишет он, – для чего я скрыл его преступление и тотчас не донес по команде. Хотя во времена кроткого и милосердного государя нашего, чувствительность и добродушие не поставляются, конечно, в порок, но все я не буду прав, что довольствовался одним арестом, а не предал его суду».
После долгих размышлений он решается отправить письмо К**, при своем письме, к А.В. Казадаеву. Ермолов просит его протянуть свою руку помощи молодому офицеру, остановить перевод его в гарнизон, а перевести его в какой-нибудь другой батальон. Ходатайствуя за офицера, он, в сущности, ходатайствует за себя, из желания выгородить свою особу из неприятной истории. Алексей Петрович страшится за свою опрометчивость.
«Вот, любезный друг, каково быть добросердечным! Ищешь способов сделать добро, радуешься, сделав оное, способствовать другим поставляешь то первым долгом и благополучием, а в награду обращается то самому во вред и наконец кончится тем, что сам потерпишь и всего лишишься. Страшно боюсь я хлопот; трехлетнее несчастье сделало меня робким».
Через три дня Ермолов пишет новое письмо Казадаеву, в котором ходатайствует за К** и просит выгородить как-нибудь его от ответственности. Он утешает себя только мыслию, что поступок этот нарисует его в глазах каждого человеком, елико возможно избегавшим делать несчастье другому. Такое боязливое состояние Ермолова кончилось лишь тогда, когда К** согласился не подымать о себе дела, взять обратно письмо и, смирившись, ехать в кизлярский гарнизон. Усмирился К** – успокоился и Алексей Петрович, боявшийся вообще, чтобы, с переменою обстоятельств, не переменился и самый род его жизни; боявшийся, чтобы не пришлось ему выйти в отставку, несмотря на всю привязанность к службе.