История всемирной литературы Т.4
Шрифт:
В гораздо более благоприятных условиях протекало развитие литературы тех стран, которые либо сохранили свою независимость, либо находились по отношению к султанской или императорской власти в состоянии относительно свободной вассальной зависимости.
В польской литературе, как и в литературе дубровницкой, где ренессансный «золотой век» (XVI в.) расцвел наиболее пышно, впоследствии наиболее сильно проявилось и барокко. Определяющее литературное значение получило здесь течение высокого барокко, которое охватило великолепно развивавшуюся лирику и эпику, поэзию рафинированной аристократии, проникнув таким образом в ту самую сословно-корпоративную среду, где ранее господствовало искусство Ренессанса. При этом крупнейшими представителями польского барокко стали не только католики (Ян Морштын), но и протестанты — кальвинист Д. Наборовский, арианин Збигнев Морштын и вынужденный перейти из арианства в католицизм В. Потоцкий.
В Венгрии, особенно в сохранившем свою независимость Эрдейском княжестве, позднеренессансные и народно-ренессансные традиции, близкие к отечественному кальвинизму, не только сохранялись, но и сочетались с новыми явлениями барокко. Такие процессы совмещения различных литературных течений сказывались и в творчестве тех писателей-эмигрантов, которые вынуждены были покинуть родину из-за инонационального и инорелигиозного угнетения. Среди них, например, крупнейший ученый и писатель Я. А. Коменский — гуманист и протестант, принадлежавший к «Чешским братьям»; в 1631 г. он издал свое произведение «Лабиринт света и рай сердца», где грустные наблюдения героя над миром зла, из которого нет выхода, чередовались с настроениями барочного мистицизма.
В изучаемых литературах намечались пути возрождения библейских сюжетов, которые служили прочной и общедоступной основой для разнообразных попыток совмещения старых и новых (средневековых, ренессансных, барочных) настроений и стилей. На основе драмы «Исаак» итальянского писателя Л. Грото греческий критский поэт В. Корнарос создал стихотворную пьесу «Жертвоприношение Авраама» (1635). Боснийский же католический писатель М. Дивкович написал свое «Авраамово жертвоприношение», используя аналогичное произведение дубровницкого поэта Ветрановича.
Новые литературные связи на путях своего распространения оказывались не столько неожиданными, сколько привычными. Критский поэт Г. Хортацис создал по образцам творчества итальянского драматурга Дж. Джиральди трагедию «Эрофили» (1637), которая оказалась затем переведенной в Молдавии митрополитом Досифеем (1690).
В ряде случаев барокко наследовало и видоизменяло местные средневековые традиции. Место гимнографии и духовного стихосложения, близкого к молитве, занимала теперь духовная поэзия, представлявшая собой лирику тоже религиозную, но индивидуализированную в барочном духе. «Псалтирь», одна из основных книг христианского Средневековья, вновь оживала в творческих стихотворных переводах на национальные языки. Дубровчанин И. Гундулич в своих духовных стихах сетовал на грехи ренессансной юности, отказывался от своих «песен пустых и тщеславных» и переводил стихами «Покаянные псалмы царя Давида» (1621). Венгерский поэт А. Молнар-Сенци переводил с французского псалмы Клемана Маро и Теодора де Беза (1607). Вслед за поэтом польского Ренессанса Я. Кохановским строили свои «рифмотворные псалтири» молдавский писатель Досифей (1673) и белорусско-русский поэт Симеон Полоцкий (1680).
В Польше «Покаянные песни» О. Кармановского вдохновлялись барочными настроениями о бренности всего земного. Хорватский поэт А. Кастратович написал программное стихотворение «Против земной любви». Но в то же время успешно развивалась и превосходная любовная лирика, полная гедонистических настроений. По свойствам своей темы и приверженности к ренессансным традициям жанра она продолжала воспевать радости земной любви, как бы не замечая требований Контрреформации. Наиболее ярко это лирическое начало сказалось в творчестве хорватских поэтов (И. Бунича, В. Менчетича, С. Джурджевича).
Однако ни лирика любовная или религиозная, ни пасторали или идилии, ни драматургия школьная или придворная, ни прозаическая легенда или стихотворная сатира, не говоря уже об архаической агиографии или подновленной проповеди, при всем своеобразии и богатстве их достижений не определяли в этой зоне Европы того наиболее общего для них явления, которое можно было бы назвать литературным лицом эпохи. Ведущие пути литературного процесса проходили здесь через литературный и фольклорный эпос.
Героический эпос нашел свое воплощение в патриотических поэмах на исторические и в особенности на национально-освободительные темы.
Вся культурная Европа продолжала восхищаться итальянскими «Неистовым Орландо» Л. Ариосто и особенно «Освобожденным Иерусалимом» Т. Тассо. Дань этому увлечению отдали также польские, хорватские, венгерские и другие поэты. Однако если в Италии вокруг обеих поэм кипела борьба разных мнений, сталкивались сторонники ренессансных традиций «божественного» Ариосто и новые приверженцы позднеренессансных и барочных вкусов Тассо, то в изучаемых нами литературах обе поэмы воспринимались как бы в некоем их идейно-эстетическом единстве. Обе поэмы одновременно переводятся польским поэтом П. Кохановским (1618). Его превосходный перевод «Освобожденного Иерусалима» становится в дальнейшем источником для украинского перевода поэмы. И. Гундулич начинает переводить творение Т. Тассо, а потом во многом следует ему в собственном творчестве. Эти литературные влияния приобретают, однако, качественно новые признаки.
В итальянской ренессансной или барочно-маньеристской эпике поэты обращались к глубокой старине (Ариосто — к эпохе Карла Великого, Тассо — к крестовым походам), мифологизируя и идеализируя ее как некую эпическую условность, которая служила им почвой для наиболее свободного выражения собственных умонастроений и чувств. Столкновение ренессансно-гуманистических традиций с требованиями Контрреформации находило, в частности, эпическое отображение в гиперболизированной героике рыцарской борьбы христиан с «сарацинами» за освобождение «гроба Господня».
По мере проникновения этих эпических традиций и новаций в изучаемые литературы они утрачивали свою сюжетную условность и освобождались от отвлеченности художественной проблематики. Проблема борьбы Запада и Востока под знаменами «креста» и «полумесяца» была здесь реальностью, а не уделом романтизированных припоминаний. Поэтам предстояло примерить эпические костюмы блистательных паладинов Средневековья или сказочных восточных царей, придворных дам или прекрасных волшебниц (Армида у Тассо) на своих отечественных героев и их противников, применить такие средства изобразительности к своим ближайшим предкам и современникам. При этом разочарованность в гуманистических идеалах должна была уступить место пафосу национально-освободительной борьбы.
В русле подобных эпических увлечений творит «польский Вергилий» С. Твардовский, поэмы которого получают характер эпических хроник («Владислав IV, король польский и шведский», 1649). Ближе к собственно литературной эпической традиции стоит поэма «Сигетское бедствие» (изд. 1651) западновенгерского аристократа-католика хорватского происхождения М. Зрини (Зринского), для которого военная борьба с турками была не только делом собственной жизни, но и родовым рыцарским преданием. Воспевая подвиг своего деда и его воинов, оборонявших от турецких войск пограничную крепость Сигет, поэт придал совершенно новое значение волновавшим его образам произведений Ариосто, Тассо и Марино.