История высоты № 6725
Шрифт:
— Вы кушайте, кушайте, — пододвинул следователь капралу жареную индейку. — В тюрьме у нас еда скверная. То есть совершенно невыносимая. Знаете, все больше из отходов, из убитых на передовой лошадок. Сами понимаете, пока тех лошадей довезут до кухни-то, пока разделают… А на улице жара, солнышко греет. Крысы камерные, на что ко всему привычные, и то, бывает, отведают того супчика и маются животиками, сердечные, а то и дохнут. А уж арестантики, говорить не о чем! Мрут арестантики, как мухи мрут. Бывало, сегодня разговариваешь с человеком, как вот с вами сейчас, а завтра его, бедолагу, вытаскивают вперед ножками. А ножки худенькие, тоненькие, волочатся по полу.
И ведь что несправедливо — камеры-то эти не для виновных даже — для подозреваемых! Для настоящих шпионов, то есть для тех, которые признались,
Конечно, бывает, вешаем шпионов, но не часто, то есть даже редко, то есть, когда совсем другого выхода нет! Шпиона беречь надобно. Это же не плотник какой-нибудь! Работа редкая, нужная.
Конечно, встречаются такие, что упорствуют. Не без этого. Сидит вот так на стуле, как вы сейчас, и упорствует. То есть ну вот ни слова не говорит, хлопает глазками и выдает себя за какого-нибудь там простого солдатика или капрала. Жаль такого! Не поверите, рыдаю внутри! Вопросы задаю, а сам рыдаю и думаю: ведь захочешь сознаться, все равно захочешь, — ан поздно! Уж и надумаешь в дверцу поскрестись, а силенок не хватит. Ручки поднять не сможешь. Так и отойдешь!
Покушали вы? Вот и ладно. Отдохните пока. А я сейчас бумажки разложу, вопросики задавать начну. Работа такая, знаете, неблагодарная. С утра до ночи вопросики задавать. И никто не оценит, не похвалит, слова доброго не скажет. Начальство сидит — все больше дураки. То есть дурак на дураке! Умного человека заприметят, счас его на фронт следователем сошлют, под пульки случайные. Жалованья едва-едва на кусок хлебца хватает. Обмундирования казенного и того нет. И пожаловаться некому. Себе дороже выйдет. Иногда нет-нет да и мелькнет мыслишка зловредная — бросить все и сбежать в тыл, домой, в тишину, в сытость! А то и вовсе, того, махнуть через линию фронта. Неужели там хуже, чем здесь, будет? Как вы считаете? Поди, тоже об этом подумывали? Думали? Ну скажите. Было? Было! Было-было!
А если с собой танк прихватить, или генерала какого важного, или документики штабные — так и вовсе корольком зажить можно! Документики-то, они всегда в цене! Как? Можно? Можно, поди? Во-от! Поди, так и думали. Думали — тюкну командующего своего по темечку, сгребу в охапку, да через окопы! Да противнику на блюдечке того генерала! Будьте любезны — кушайте, не подавитесь, сверхсекретные сведения!
А чтобы тащить сподручнее, еще кого подобью!
Кого? Как их фамилии, звания, номера частей? Что уж теперь молчать? Теперь уж поздно молчать! Половины ваших признаний, да-да, именно так, признаний, хватит на четыре петли! Измена — дело не пустячное! У нас изменников страсть как не любят — все жилки до казни повытянут, все ребрышки повыломают.
Другое дело шпион. Вот если бы вы шпионом, к примеру, были, тогда к вам со всем уважением, с подходцем! Ну признайтесь! Ну лично мне. Без протокола. Забросили? И явочки, поди, есть? И пароли? И агентики в генштабе имеются. А?
Ведь что такое дезертир — мразь, гнилушка, предатель. Тьфу! А шпион — работник умственного труда! Интеллигент! И благодарность за него другая, и денежное вспоможение, и рост по службе! Понимаешь?
Дезертиров — как поганок на навозной куче. А шпион — он брильянт! И цена ему другая. К шпиону я и сам со всей душой! Послабление где — одеяльце лишнее, табачку, свиданье с родственниками или еще чего — пожалуйста! В полное ваше удовольствие! Потому как я в нем тоже интерес имею. А? Опять же чистосердечное признание… Ну? Идите, подумайте, следственное дело спешки не любит. Подумайте… А через денек-другой я вам очную ставочку. Как положено. Может, узнаете кого из своих. Всяко случается… А чистосердечное признание-то получше выйдет…
На следующий день капрал во всем признался. Оказывается, он был никаким не капралом, а резидентом иностранной разведки. В заговоре участвовали 15 генералов, 140 полковников, 1500 средних и 2000 младших офицеров, 9 фаланг рядовых солдат, сводный кавалерийский корпус и 12 полковых кухонь!
Но это выяснилось потом, в ходе следствия. А вначале капрал показал лишь на командира своей роты, командира своего полка и полкового капеллана.
Лейтенанта,
И пошло и поехало!
Тюрьма заполнилась в полдня. Подозреваемые плотно стояли в камерах, дыша друг другу в затылок. Стояли по стенам коридора, на лестницах, стояли вдоль штабной стены, между окнами на улице и даже с внутренней и наружной стороны забора.
Для охраны бунтовщиков с фронта сняли две когорты солдат. Но так как было высказано подозрение, что споры заговора глубоко въелись в здоровое тело армии, к каждому конвоиру пришлось приставить еще двух конвоиров, для чего снять с передовой еще четыре когорты. Но так как до конца нельзя было доверять и этим конвоирам, у них отобрали оружие. Получилась форменная неразбериха. Охранники перепутались с подозреваемыми. Все торчали вдоль стен и заборов, жрали казенную баланду, ходили на передовую играть в карты и рассказывали похабные анекдоты.
Рядовых бунтовщиков расстреливали пачками, но перед казнью каждый успевал указать две-три фамилии сослуживцев, состоящих в заговоре. Толпа напирала, как вода в половодье… Вымотавшиеся служащие контрразведки для удобства в работе разбились на команды. Пять писарей записывали в толстенные гроссбухи фамилии вновь прибывших солдат и младших офицеров. Пять жандармских фельдфебелей готовили подозреваемых к допросу, выбивая передние зубы короткой зуботычиной. На языке следствия это называлось «акцией предварительного устрашения». Пять фельдшеров актировали выбитые «в результате случайного падения лицом на порог» зубы. Пять следователей раздавали бланки «чистосердечного признания», отпечатанные типографским способом, где подробно перечислялись преступления, совершенные подозреваемыми. В бланке оставались пустыми лишь графы «известные мне заговорщики» и «в чем и подписуюсь». В графе «в чем и подписуюсь» офицеры расписывались, неграмотные солдаты ставили крестики.
Упорствующих злодеев отволакивали в «Отдел специальных методов дознания», где показывали хромированный «испанский сапог». В действии. Упрямцы моментально осознавали бессмысленность дальнейших препирательств и, хромая, возвращались к следователю, где с удовольствием подписывали чистосердечное признание.
После скрепления подписью бланка «признание» подозреваемый превращался в обвиняемого и предавался военно-полевому суду.
Судья внимательно смотрел на бумагу — все ли подписи и печати проставлены, — потом на лицо обвиняемого. В зависимости от того, нравилось ему это лицо или нет, он приговаривал обвиняемого к расстрелу или повешению. Приговоренному вручали листок с утвержденным цензурой последним словом. Он говорил: «Я был плохой солдат… Спасибо императору!» Писал домой прощальное письмо по двум, опять-таки утвержденным, образцам на выбор. Говорил завизированный текст последнего желания «Покурить бы!», делал две затяжки, передавал горящую сигарету следующему и шагал в соответствии с приговором либо налево к кирпичной стене, либо направо под коромысло штабной арки. Без всякой волокиты. Пять капелланов бормотали «Аминь!» и снимали с покойников казенные нательные образки. Контрразведка действовала слаженно, обрабатывая до двух единиц заговорщиков в минуту.
Наконец в контрразведку заявился командующий.
— О чем вы здесь думаете! — заорал он. — На фронте не осталось солдат! Орудия стоят без прислуги! Воевать некому! Вся армия топчется в вашем дворе! За двое суток на передовой убито лишь четыре человека! Позор! Как я такие потери объясню генералиссимусу?
Служащие контрразведки засуетились. Подозреваемых, обвиняемых, приговоренных, конвоиров и конвоиров тех конвоиров перестроили ровными колоннами в поле.
— Кто воевать будет, мерзавцы! — буйствовал командующий, прохаживаясь вдоль строя. — Пригрелись под крылышком контрразведки. Развели каникулы. Разнежились, как гимназистки! А кто будет императору победы добывать, кто будет на передовой вшей кормить?