История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Дорога до Парижа заняла больше недели. Позже я всегда возносил молитвы Господу, что дал мне те дни и человека, разделившего их со мной, ибо только благодаря нашему союзу я смог понять, что выживу, если не отторгну, но приму происходящие в жизни изменения как можно скорее.
Большие города поражали меня. Каменные глыбы зданий нависали, готовые обрушиться, а толпы народа, что нас встречали, могли растерзать и поглотить, мой страх перед ними был огромен, и я выучил свой первый урок: надо сначала научиться преодолевать этот страх. Для городов и живших в них людей я был ничтожной крупинкой, попросту никем, но старался сблизиться с ними, ибо только в этом увидел своё спасение. Мне так долго приходилось хранить молчание, не будучи немым, теперь же,
В Дижоне он любил другую женщину. На ночь мы остановились в знакомом ему месте – что-то вроде гостиницы. Совсем юная девушка принесла ужин и, раскладывая еду, улыбалась, поглядывая на нас. Черные колечки волос в беспорядке вились вокруг её лба, а в глазах пряталось столько лукавства, в котором без труда можно было отыскать любопытство к жизни, такое же любопытство испытывал я и простодушно вообразил, что могу быть ей интересен. В тот вечер я впервые решился ответить улыбкой женщине. Однако она не приняла мой взгляд, лишь равнодушно повела глазами, зато неотрывно смотрела на Жюста. Вспыхнув от обиды, а ещё больше от смущения, что он всё заметил и теперь явно забавляется увиденным, я судорожно глотал еду, не решаясь взглянуть на него.
До конца ужина так и не сумел поднять глаза, страдая от неудачи. Этажом выше нам приготовили комнату, вскоре Жюст решил подняться наверх, я же, сославшись на головную боль, заявил, что приду позднее. На самом деле мне очень не хотелось ловить его насмешливый, хотя и безо всякого недоброго умысла, взгляд.
Пережить поражение в одиночку оказалось легче, и, наконец, я смог оглядываться на проходивших мимо. В дни, проведенные с Жюстом, не было случая пользоваться зеркалом, но его успешно заменили окружавшие лица, благо за последнее время они прошли передо мной в великом множестве. Я не знал книг, которые могли бы послужить ответом на вопросы. Не имея иного источника, я присматривался к людям, полагая, только так и постигают секреты бытия. И надо сказать, размышлений они давали предостаточно.
Взять, к примеру, того мужчину, может, он торговец или хозяин лавки – одежда грубовата, но аккуратная, видно, следит за собой. Волосы лежат ровно, лицо пухлое и гладкое, морщин мало, хотя годы его немалые, по всему вроде добропорядочный, а всё-таки есть что-то неприятное. Что скрывают эти крошечные, словно прикрытые глазки, бегающие от вашего взгляда, и какие слова может произнести кривящийся в разговоре рот – вижу, как мужчина расспрашивает одного из гостей.
А вон тот человек напротив тщательно выбирает ложкой последние кусочки. Одежда победнее будет, движения мягкие, вкрадчивые, лицо и без того широкое, а он ещё и волосы назад отбросил, хотя лучше уж прикрыть эти надутые щеки. Глаза его с хитрецой, на подбородке заметен шрам, он-то как раз лица не портит, только всё равно чувствуется заметное беспокойство, что же тому причина? Задумавшись, я смотрел, как передо мной непрерывно двигаются чужие лица, и очнулся, когда сообразил, что все расходятся, и я остаюсь один.
В узких проходах пришлось почти наощупь добираться до отведенной нам комнаты, я уже нащупал ручку двери, как дверь распахнулась сама, и навстречу мне кто-то выбежал. Мы почти столкнулись, несмотря на стоявший полумрак, я сразу узнал девушку, разносившую еду. Чтобы устоять, она схватилась за мою руку, это заставило её разжать ладонь, и на пол со звоном посыпались монетки. На мгновенье девушка замерла, но отыскать их до утра не представлялось возможным, горестно всхлипнув, она пробежала мимо и скрылась в конце коридора.
Было нетрудно обо всём догадаться, и обида опять сдавила мне сердце. Я был уверен: Жюст не встречал её раньше, как же они смогли так быстро понять, что им нужно друг от друга? Очевидно, существует
Я не решался спрашивать, но на следующее утро Жюст сам заговорил об этом.
– Надеюсь, Корнелиус, в Париже ты будешь посмелее, – как бы невзначай бросил он, когда мы собирались в дорогу.
Я чувствовал, что краснею.
– Почему они улыбаются тебе, а мне никогда?
– Наверно, потому, что я им улыбаюсь, а ты смотришь волком.
– Как? Волком? Я смотрю на них, как на всех.
– Ну, нет – на меня ты смотришь по-другому. А всё потому, что меня ты не боишься, а их боишься.
– Никого я не боюсь, – буркнул сквозь зубы.
Жюст расхохотался.
– Да ладно, страшно только в первый раз, а потом как пойдет – удержу знать не будешь.
И прибавил со странным смешком:
– Думаю, Ансельми сможет тебе в этом помочь.
Я не понял, почему он вспомнил об Ансельми, но промолчал.
В остальном мне везло, я оказался способным и быстро учился, теперь мне стала понятна ценность зеркала. Выучившись со стороны наблюдать своё лицо, я постепенно разбирал другие лица. Выделял те, с которыми хотел бы сблизиться, и старался избегать, когда видел, что они недостаточно расположены ко мне. Мне хотелось чувствовать лицо, то настроение, которое оно излучает, искать лица добросердечные, наполненные теплом, и был разочарован, поняв, как мало таких людей встречалось на нашем пути, слишком мало, чтобы определить, что есть добро в них. Тогда я решал искать в лицах зло, чтобы, однажды осознав, его избегать и никогда к нему не приближаться.
Большая часть времени прошла в дороге. Присутствие Жюста избавляло от нежелательных взглядов и лишних расспросов, да и не так много людей обращали на нас внимание. Жюст подтвердил мою догадку, что зимой отправляются в путь реже, но столько людей, сколько встретилось при подъезде к Парижу, ранее мне видеть не приходилось.
Последнюю ночь мы провели в предместье. Весь двор, где мы остановились, занимали лошади, телеги, экипажи, и ещё Бог знает какие мешки, набитые тюки и сами люди. Те, кому не хватило места за столом, грелись у огня прямо на улице, чтобы с первыми лучами войти в город. Постепенно я привыкал к тому гвалту, что производило это скопище, хотя поначалу он казался мне оглушительным. Я стал терпимее, когда нашел в нём свои достоинства: при необходимости шум этот мог заглушить мысли, если собственные мысли вам не в радость, и вы не против от них отделаться. Поэтому ту ночь Жюст провел в теплом доме, я же предпочел улицу. Бродил среди нагромождений из тел, их вещей и животных, и мне не верилось, что через несколько часов случится то, о чем я так долго грезил. При этом старался не отвечать на голос, нашептывающий где-то внутри, что не доброе провидение способствовало тому, а роковая встреча. Всё же душа моя жила надеждой на лучшее, мне хотелось представлять, как произойдет наша встреча, какие слова я найду для приветствия, и что последует за ним.
И вот я въезжал в Париж, чтобы остаться в нем… Кто знает, сколь долго. Ещё в дороге Жюст в нескольких словах упомянул, что Ансельми и его товарищи трудятся в мастерской поблизости от Сент-Антуанского аббатства, до аббатства пришлось добираться почти через весь город. Зимний день был хмурым, но для меня Париж в то утро выглядел так, словно солнце слепило глаза. Город сам был солнцем, притягивающим к себе обещанием живительного тепла и безжалостно сжигающим всё, что лишалось его милости.
Город жил своей привычной жизнью. С жадным интересом я оглядывался по сторонам, боясь пропустить нечто важное. Мое внимание одинаково быстро привлекал ряд домов, украшенных фигурами трепетных созданий, или огромная шляпа господина, нахлобученная притом на довольно грязный парик. В то же мгновенье я поворачивал голову, слыша, как разносчик сладостей громко нахваливает свой товар.