История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Ведь я не вынашивал планы, желая другому смерти. Ни наяву, ни во сне никогда об этом не мыслил, всё произошло по роковой случайности. Почему же я должен лишиться за это своей жизни, словно преступник, погрязший в тяжких грехах? Неужели, оступившись единожды по неосторожности или недомыслию, человек теряет право быть прощенным, а единственная плата за случившееся – только собственная жизнь? Но что изменит новая смерть, кому она требуется, не лучше ли привести его к раскаянию, тем более, если он сам об этом молит, как о великой милости…
Размышляя, я смотрел на изваяние, будто намеренно установленное передо мной: Дева Мария с венцом из цветов и несмышленым
И я решил искать другого покровительства, дерзнул обратиться к Деве святой милосердной, прося о заступничестве и наставлениях. В безмолвии встал на колени, глаза Марии были устремлены поверх моей головы, и тщетно я пытался поймать её взгляд, строгий, но понимающий, и с жаром молился в убеждении, что все слова, произнесенные с мыслью о раскаянии, находят в ней отзыв. Я просил указать на возможность исправления, не забирая при этом жизнь, но даровать мне время, дабы успокоить душу и заново обрести себя. В молитвенном порыве сложил руки, даже закрыл глаза, и не смог вовремя заметить человека в широком черном одеянии, который остановился рядом, впрочем, не показывая при этом никакого нетерпения. Осознав, что человек ждет меня, я поторопился подняться, и отец Бернар дал свое благословление.
– Ты хотел меня видеть, сын мой?
Отцу Бернару вряд ли было больше тридцати. Ни видом своим, ни лицом он не походил на знакомых мне священников, пожилых и раздобревших за годы неспешной деревенской жизни. Не могу сказать, что он мне сразу чем-то понравился, но его узкое, с тонкими бровями лицо хранило спокойствие, таким же спокойствием, скорее, обретенным после долгих молитв, чем данным при рождении, веяло от всей его фигуры. Сложив руки, он участливо смотрел на меня. Это располагало к разговору, я кратко объяснил своё появление, отец Бернар слушал, не перебивая. Потом спросил:
– Откуда ты родом?
Я ответил.
– А как ты пришел в Париж?
В нескольких словах я рассказал о путешествии вместе с гвардейцем. Отец Бернар заметно удивился.
– Это гвардеец совратил тебя бежать из дома?
Я объяснил, что вовсе нет, я ушел по своей воле, однако отец Бернар или не совсем понял, или отказывался в это поверить, спокойствие оставило его, и выглядел он сильно возмущенным.
– Что можно сказать о человеке, соблазнившем невинное дитя на побег из родного дома? Его Преосвященство давно считает гвардию рассадником зла, я полностью разделяю его мнение. И где теперь этот гвардеец?
Вопросы нравились мне всё меньше, я перестал отвечать, стоял, уткнувшись глазами в пол, переступая с ноги на ногу. Отец Бернар немного смягчился.
– Ну, хорошо, что ты намерен делать дальше, зачем ты хочешь оставить нам свою лошадь?
На это я ответил, что хочу попробовать найти работу в предместье, чтобы остаться здесь на какое-то время.
– Почему же ты не желаешь вернуться домой? Может, тебя прельстили пустые обещания?
Я опять молчал. Не дождавшись ответа, отец Бернар вздохнул.
– Где твоя лошадь?
– Осталась у ворот.
– Это непредусмотрительно, сын мой, – он повернулся к монаху, который по-прежнему возился с лампадами. Тот послушно направился к выходу. Когда монах проходил мимо, я поймал
– Ступай за мной.
Пришлось идти следом. Мы пересекли широкий двор и вошли в дом, стоявший возле самых ворот, он оказался трапезной. Длинные, аккуратно убранные столы говорили, что монастырская братия немалого числа. Отец Бернар указал место в углу, а когда я уселся, принес ломоть хлеба, я вцепился в лепешку обеими руками, только сейчас понял, как голоден.
Отец Бернар остановился напротив. Помолчав, он сказал:
– Слышал, в мастерскую, где трудится твой друг, требовался работник поддерживать огонь ночью, ты бы мог с ними поговорить. Как я знаю, они ещё не успели нанять человека.
С трудом отрываясь от нежданного обеда, я отвечал, что надеюсь увидеть Ансельми тем же вечером, тогда спрошу. Подобрав последнюю крошку, поблагодарил и намеревался уйти, тут отец Бернар остановил меня.
– Тебе не нужно пойти к исповеди, сын мой? Я готов её принять.
Я сначала онемел, а потом сильно затряс головой, так что волосы заслонили глаза, и всё равно поспешил опустить голову как можно ниже, чтобы себя не выдать. Щеки мои разгорелись, уж не знаю, что подумал тогда отец Бернар – взглянуть на него было неловко, но больше он меня в тот день ни о чем не спрашивал.
Обойдя несколько раз вокруг аббатства, я захотел осмотреть прилегающие улицы, но не решился идти один, опасаясь заблудиться в незнакомом месте. Вскоре опять оказался напротив мастерской, где принялся терпеливо дожидаться окончания короткого зимнего дня. Пасмурное небо заставляло выглядеть день сумрачнее, чем он был на самом деле, временами казалось, что вечер давно наступил. На улице зажигали огни, но светили они слабо, и, беспокоясь, сможет ли Ансельми разыскать меня в такой темноте, я подходил всё ближе к дому, наконец, остановился рядом с привратником.
Ансельми появился, когда совсем стемнело. За ним шел пожилой мужчина, один из тех, кого в ту ночь довелось видеть на постоялом дворе. Между собой они сердито переговаривались на своём родном языке, и из разговора я ничего не понял. После ухода Антонио – а это был он – Ансельми разъяснил мне сказанное.
– Как мы говорили, нужен ещё работник, следить за мастерской ночью, – напомнил он Антонио.
Одетый на сей раз скромно, без малейшей отделки, с жестким воротником, туго схватывающим шею, Антонио был сдержан и немногословен, чем внушал уважение даже малознакомым людям. Когда он подходил к воротам, привратник придержал створку и почтительно наклонил голову. Позже я понял: такую сдержанность порождает достоинство, которое, в свою очередь, проявляется, когда человек многое успел сделать и повидать, и теперь у него нет нужды обращаться с вопросами к окружающим – он сам есть источник ответов для них.
Ансельми горячился, пытаясь настоять на своем, Антонио лишь досадливо морщился:
– Я уже отвечал тебе, что один не смогу принять решение, нужно говорить с мессиром Дюнуае, последнее слово за ним.
– Но Дюнуае сейчас нет в мастерской, он вернется только завтра.
– Тогда мы решим завтра, – лицо Антонио ясно показало, что дальнейший спор бесполезен.
После его ухода Ансельми огорченно развел руками:
– Что же, придется обождать, но, думаю, тебя возьмут. Работа несложная, правда, платят за неё совсем мало, зато кормят, и будет место для ночлега.