История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Наконец, он заговорил.
– Завтра я уйду из мастерской. Навсегда, – выдавил, с трудом разжимая губы.
– Куда? – оторопел я ещё больше.
– Мои дела тебя не касаются. Не собираюсь с тобой обсуждать. Завтра ухожу.
Он растер лоб, словно боль мучила его.
– Но и ты здесь не останешься. Завтра ты уйдешь тоже.
Я замер.
– С тобой?
– Зачем? – раздраженно бросил он. – Уйдешь сам.
– Куда? – снова вырвалось у меня. Больше всего в те мгновения мы походили на безумных.
– Не моё дело. Куда хочешь. Ты должен уйти. Здесь не останешься.
– Вот как, – я даже как-то успокоился. – Почему я должен слушать тебя?
– Ты всегда
– А если теперь откажусь?
– Не сможешь. У тебя нет иного выхода.
– Это… угроза?
– Думай, что хочешь. Завтра ты должен уйти, – повторил он. – Меня здесь не будет, но и тебя тоже.
После того восстановилась тишина. Не отрываясь, я смотрел на сверток под ногами, и мой взгляд был хорошо ему заметен. Не я ему угрожал, а он мне, и слова его были нешуточными… О чем я хотел говорить с ним, когда пришел? Мысли окончательно спутались. Мой приход в мастерскую, Ноэль, Дандоло, Марко… Или уход, который он нам назначил? Что хотел узнать? Я поднял глаза.
– Зачем ты всё это затеял?
Он внимательно и жестко смотрел на меня, явно стараясь заставить опустить голову. Но я выдержал его взгляд, последний взгляд, последний миг… Так мы расстались, глядя в глаза друг другу. Последнее, что остается в памяти казненного – эти безликие глаза палача, наведенные на него сквозь прорези.
– Убирайся, – со злобой пробормотал он.
Более не находя слов, я попятился, но в дверях задержался: вопрос, который у меня к тому времени сложился, требовал его ответа.
– Это ты оставлял письма в жилище?
Ничего не дождавшись, я вышел. Когда же вернулся в свою комнату, как в далекой истории с Пикаром, показалось, что всё в тот вечер происходило не со мной. Кто-то другой завтра, может, и выйдет из дома, и отправится, куда глаза глядят, я же не представлял, что смогу такое проделать. С чего вдруг он этого от меня добивается? Нет, я спокойно приду в мастерскую, буду как всегда терпеливо дожидаться, когда понадобится моя помощь. И день будет самым обычным. Или нет, завтра пойдет иначе. К началу делания все соберутся в мастерской, все, кто в ней трудился. Даже Марко и Дандоло, увижусь с ними. И Ансельми, конечно. Меня слегка знобило, руки не слушались, пока с трудом раздевался. Вот такой будет день, а вечером, когда останусь один, примусь разбирать знакомые до последней царапины инструменты, не меньше, чем в сотый раз раскладывать их по ящикам. Почему я должен отказаться от этого? Пальцы мои немели, будто прикасались к холодной поверхности.
Среди ночи проснулся, словно кто-то ударил с размаху. В груди нестерпимо давило, от боли не мог распрямиться и дышал сбивчиво. Такой болезни не был подвержен раньше, и потому страшно сделалось, как никогда в жизни, я подумал: Ансельми, подозревая, что всё-таки могу его ослушаться, привел угрозу в исполнение. Словам о моём уходе он придал особый смысл, тогда в ближайший день я действительно встречу Дандоло и Марко. Передо мной на столике, который он так и не забрал, слабо виднелась погашенная перед сном свеча, от одного её вида ноги бились крупной дрожью, и пот обильно стекал по спине, пропитывая тюфяк, словно я в лужу улегся. Я боялся, что не доживу до рассвета.
Но время бежало, и постепенно кое-как успокоился, жестокий страх проходил, и боль поутихла, оставляя знобящую испарину. Мне стало легче, когда в голове спасительно мелькнуло имя отца Бернара.
Рассвет застал меня стоящим у окна. Прислушиваясь
Я едва успел коснуться двери, более ничем не сдерживаемая, она легко открылась передо мной, и изнуренный бессонной ночью, я не удержался от внезапных слез. На сей раз он не вышел, а ушел. Сундучка Ансельми не было. И другие вещи исчезли со своих мест. Как в один день из жилища исчезали вещи Дандоло, Марко… Теперь его, кто мог представить, что дойдет до такого? Вне себя от его ухода, в какое-то мгновение я был почти готов пуститься на розыски, и так отчаянно возжелал, чтобы мы вернулись к самому началу и прошли всё заново, но по-другому, ничем не омрачая, словно моих подозрений о его виновности в двух умышленных преступлениях как ни бывало. Такой странный необъяснимый порыв нашел на меня, и ещё какое-то время я стоял на пороге, глотая слезы, и были со мной необдуманные, невыполнимые желания, – я сам понимал.
Вскоре украдкой вышел из жилища, но в аббатство явился ближе к обеду, зная, что в середине дня отец Бернар обычно имеет свободный час и переговорить с ним будет проще. А как они искали недостающих работников, поскольку в мастерскую я так и не зашел, – про то мне не известно. Меня же моё отсутствие не смущало, наверно, предугадывал, что обратной дороги туда не будет.
Отец Бернар встретил любезно и, одновременно, настороженно. Этому вполне имелось объяснение, думаю, с некоторых пор он так относился к большинству обитателей стекольной мастерской, коль ни одна из других мастерских улицы Рейн, как и всего ремесленного предместья, по прошедшим событиям не могла сравниться с нашей. После всего пережитого намерения прятаться как-то утратились, было в том уже не много смысла. Потому мы оставались в церкви, только перешли дальше от входа, где наше уединение никем не нарушалось, и я сказал, что сильно нуждаюсь в его совете, но рассказ мой – не исповедь, хотя в нём я ничего не утаю. И после того, как изложено полностью, надеюсь, что использовано будет во благо и дальнейшее в его руках. Никакого удивления он не высказал, на все мои слова согласно кивнул. Но по мере моего рассказа настороженность его сменялась угрюмостью, опустив глаза, он сдержанно меня выслушивал.
Свой рассказ я начал с того вечера, когда Ансельми поведал мне о появлении посланцев в Париже, и далее следовал порядку событий, закончив тем, что увидел утром того дня. Временами, признаюсь, не выдерживал, и слезы набегали на мои глаза. Он же во время рассказа ни разу не переспросил меня, ни разу не остановил, и в конце я почувствовал, что в моём рассказе для отца Бернара есть новости, однако известно ему куда больше.
Когда я закончил, он находился в тяжелой задумчивости, потом неожиданно произнес:
– Это Ла Мотта, Корнелиус.
– Что – Ла Мотта? – сразу не разобрал.
– Ты слышал его шаги на лестнице.
– Ла Мотта? – поразился я. Определенно, отцу Бернару было известно всё о мастерской. – Но куда он ходил?
– Вероятно, на встречу с теми, кто следил за мастерской, – пояснил отец Бернар.
– Посланцами Республики?
Но он ответил отрицательно.
– За мастерской следили не только посланцы, но и слуги короля.
– Зачем? – растерялся я. – Это было нужно? Так принято?