История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Шрифт:
Пообедав в тот же день у г-на Гримани, ни слова не сказав Раццетте, сидевшему рядом со мной, я пошел в последний раз в мой прекрасный дом в С.Самуил, откуда отправил в лодке в мой новый дом все, что считал принадлежащим мне.
Мадемуазель Тинторетта, с которой я не был знаком, но знал манеры и характер, танцовщица была посредственная, но девушка умная, не красавица и не уродка. Принц де Вальдек, который много на нее потратился, не помешал ей сохранить своего прежнего покровителя. Это был знатный венецианец из рода Линь, ныне угасшего, шестидесяти лет, который бывал у нее дома в любое время дня. Этот сеньор, который меня знал, пришел ко мне в комнату на первом этаже в начале ночи, чтобы поздравить меня от имени мадемуазель, и сказать, что она рада моему соседству, и я бы доставил ей истинное удовольствие, приняв участие в ее ассамблее. Я ответил г-ну Линь, что я не собирался быть у нее, что г-н Гримани не предупредил меня, что комната, которую я занял, принадлежит
Через час прибыл вельможа. Этот щедрый князь говорил со мной на очень хорошем итальянском, и был очень любезен со мной на протяжении всего карнавала. В конце он дал мне золотую табакерку в качестве награды за очень плохой сонет, который я напечатал в честь синьоры Маргариты Гризеллини по прозвищу ла Тинторетта. Ее назвали Тинторетта, потому что ее отец был красильщик. Тот Гризеллини, которого возвысил граф Жозеф Бриджидо, был ее брат. Если он еще жив, он живет счастливой старостью в прекрасной столице Ломбардии. Тинторетта обладала намного большими достоинствами, чем Джульетта, чтобы влюблять в себя разумных мужчин. Она любила поэзию, и я, ожидая приезда епископа, был влюблен в нее. Она была влюблена в молодого врача по имени Ригелини, полного достоинств, умершего в расцвете лет, о котором я до сих пор сожалею. Я расскажу о нем, говоря о событиях, случившихся через двенадцать лет после описываемых.
К концу карнавала мать написала аббату Гримани, что ему должно быть стыдно, что епископ найдет меня поселившимся у танцовщицы, и он решил разместить меня порядочно и достойно. Он советовался со священником Тоселло, и рассуждая с ним о месте, которое было бы для меня наиболее подходящим, они решили, что ничего нет прекрасней, чем поместить меня в семинарию. Они сделали все без моего ведома, и кюре было поручено сообщить мне новость и убедить меня перейти туда добровольно и с добрым сердцем. Я смеялся, когда услышал, какой стиль использовал священник, чтобы меня успокоить и чтобы подсластить пилюлю. Я сказал, что готов идти туда, куда им угодно будет меня направить. Их идея была безумной, потому что в возрасте семнадцати лет и таким, какой я был, никому бы не пришла в голову мысль поместить меня в семинарию; но мысля всегда сократически, я не чувствовал никакого отвращения и не только согласился, но это показалось мне забавным, и мне захотелось быть там. Я сказал г-ну Гримани, что готов ко всему, лишь бы не был в этом замешан Раццетта. Он это обещал, но не сдержал своего слова после семинарии; я никогда не мог решить, был ли аббат Гримани добр, потому что был глуп, или его глупость была присуща его доброте. Но все его братья были из того же теста. Худший вариант, который фортуна может разыграть с молодым человеком не без таланта, это поставить его в зависимость от дурака.
После того, как меня одели в платье семинариста, кюре проводил меня в Сан Чиприано де Мурано, чтобы представить ректору семинарии. Патриаршая церковь Сан-Чиприано обслуживается монахами — сомаскинцами. Это порядок, установленный блаженным Жеромом Миани, знатным венецианцем. Ректор принял меня с нежной приветливостью. Из его речи, полной елея, я понял, что он предполагает, что меня помещают в семинарию в качестве наказания, или, по крайней мере, чтобы помешать мне продолжать вести скандальную жизнь.
— Я не могу поверить, преподобный, что меня собираются наказать.
— Нет, нет, мой дорогой сын, я хотел сказать, что вы будете очень довольны у нас здесь.
Мне показали в трех комнатах по крайней мере сто пятьдесят семинаристов, от десяти до двенадцати классов, трапезную, дортуар, сады для прогулок во время перерывов, и они предсказали мне в этом узилище самую счастливую жизнь, о которой молодой человек может только мечтать, и по прибытии епископа я буду вспоминать о ней с сожалением. В то же время они старались ободрить меня, говоря, что я останусь здесь не больше, чем на пять-шесть месяцев. Их красноречие меня смешило. Я поступил туда в начале марта. Я провел ночь с моими двумя женщинами, которые, как и г-жа Орио и г-н Роза, не могли себе представить, чтобы мальчик моего склада был таким послушным. Они поливали нашу постель своими слезами, которые мешались с моими. Накануне я отнес к мадам Манцони все мои бумаги на хранение. Это был большой пакет, который я получил из рук этой порядочной женщины пятнадцать лет спустя. Она все еще жива
— Вы ошибаетесь, мадам, я дождусь там епископа.
— Вы не знаете ни себя, ни епископа, с которым вы тем более не останетесь.
Кюре проводил меня в семинарию; но на полпути он остановил гондолу на острове Сан-Мишель из-за приключившегося у меня приступа рвоты, который, казалось, меня задушит. Брат аптекарь вернул мне здоровье водой с мелиссой. Это был эффект от любовных усилий, продолжавшихся всю ночь, которые я предпринял накануне с моими двумя ангелами, поскольку боялся, что держу их в своих объятиях последний раз. Не знаю, знакомо ли читателю чувство, которое испытывает любовник, прощаясь с предметом своей любви и опасаясь, что больше его не увидит. Он делает последний комплимент, но после этого он не хочет признать, что он был последним, и он повторяет его, пока не видит, что его душа растворилась в крови.
Кюре передал меня из рук в руки ректору. Уже передали мои чемодан и постель в дортуар, куда я вошел, чтобы оставить там свои пальто и шляпу. Меня не приняли в класс взрослых, поскольку, несмотря на мой рост, я еще был молод. Я по-прежнему из тщеславия сохранял свой пушок на лице: это был пушок, которым я дорожил, потому что он не оставлял сомнений в моей юности. Это было смешно, но каков тот возраст, в котором человек перестает быть смешным. Легче победить пороки. Я решил, что тирания не распространит свою власть на меня, пока не заставит меня побриться. До той поры я буду считать ее толерантной.
— В какую школу вы хотели бы поступить? — спросил меня ректор.
— На догматику, мой преподобный отец; я хочу изучать историю Церкви.
— Я вас отведу к отцу экзаменатору.
— Я доктор и не хочу держать экзамен.
— Надо, мой дорогой сын. Пойдемте.
Это показалось мне оскорбительным. Я пришел в ярость. Я тотчас же придумал своеобразную месть, идея которой наполнила меня радостью. Я так плохо ответил на все вопросы, которые экзаменатор задал мне на латинском языке, наделал столько солецизмов [40] , что он был вынужден отправить меня в нижний класс грамматики, где, к моему большому удовлетворению, я увидел в качестве соучеников восемнадцать — двадцать мальчиков от девяти до десяти лет, которые, будучи уверены, что я доктор, могли только сказать: accipiamus pecuniam et mittamus asinum in patriam suant [41] .
40
синтаксических погрешностей.
41
достанем денег и отправим осла на его родину — лат.
В свободное время мои товарищи по общежитию, которые все были, по крайней мере, в школе философии, глядели на меня с презрением, и поскольку они говорили между собой на свои возвышенные темы, они смеялись надо мной, потому что я делал вид, что внимательно прислушиваюсь к их диспутам, которые должны были быть для меня загадкой. Я был далек от мысли открыться, но через три дня неизбежное событие разоблачило меня. Отец Барбариго, монах — сомаск [42] монастыря Салюте в Венеции, у которого я был среди его учеников в области физики, придя с визитом к ректору, увидел меня выходящим с мессы, и сделал мне тысячу комплиментов. Первое, что он спросил у меня, — какой наукой я занимаюсь, и он думал, что я пошутил, когда я сказал ему, что я — в грамматике. Потом пришел ректор, и мы направились в наши классы. И через час — вот он, ректор, который вызывает меня из класса.
42
один из орденов Северной Италии.
— Почему, спрашивает он, вы притворились неучем на экзамене?
— А почему вы несправедливо меня ему подвергли?
Тогда он отвел меня, немного смущенный, в школу догматики, где мои товарищи по дортуару были удивлены, увидев меня. После обеда, на перемене, все они стали моими друзьями, образовали кружок и привели меня в хорошее настроение. Красивый семинарист пятнадцати лет, который сегодня, если, конечно, он жив, является епископом, был одним из тех, чьи лицо и талант произвели на меня впечатление. Он внушил мне самое пылкое чувство дружбы и в часы рекреаций, вместо того, чтобы играть в шары, я прогуливался только с ним. Мы говорили о поэзии. Самые красивые оды Горация давали нам радость. Мы предпочитали Ариосто — Тассо, и Петрарка был объектом нашего восхищения, а Тассони и Муратори, критиковавшие его, вызывали наше презрение. За четыре дня мы стали такими нежными друзьями, что завидовали один другому. Мы сердились, когда один из нас покидал другого, чтобы прогуляться с третьим.