История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Шрифт:
Проведя все утро в библиотеке де Сан Марко, потому что не знал, куда идти и не имел ни су, я вышел оттуда в полдень, отправившись обедать у госпожи Манцони, когда подошел солдат и сказал мне подойти переговорить с неким человеком, который ждет меня в гондоле, и он показал мне в сторону набережной Малой площади. Я сказал, что человек, который хочет со мной только поговорить, может сам подойти, но он прошептал мне, что с ним есть спутник, и они могут силой заставить меня пойти; не колеблясь ни минуты, я пошел. Я ненавидел огласку и публичность. Я мог сопротивляться, и меня бы не смогли арестовать, потому что солдаты не были вооружены, и арестовывать таким образом кого-либо в Венеции не положено, но я об этом не думал. Здесь вмешалось «Sequere Deum» [45] . Я не чувствовал никакого нежелания туда идти. Кроме того, есть моменты, когда даже смелый человек или не таков, или не хочет быть таким. Я сажусь в гондолу; отдергивается занавеска и я вижу Раццетту с офицером. Двое солдат садятся на носу. Я узнаю гондолу г-на Гримани. Она отчаливает от берега, и направляется в сторону Лидо. Мне не говорят ни слова, и я тоже сохраняю молчание. Через полчаса гондола прибывает в маленькую гавань форта Сент-Андре который находится в устье Адриатического моря, где останавливается Буцентавр [46] , когда дож в День Вознесения отправляется жениться на море [47] . Часовой вызывает капрала, который приглашает нас подняться на берег. Офицер, сопровождающий
45
Следуй за Богом (лат.).
46
ритуальная гондола дожа.
47
Венецианский торжественный акт.
48
Знаток письма.
Меня отвели в мою комнату, она была красива, во втором этаже, с двумя окнами, из которых открывался прекрасный вид. Там я нашел свою постель и свой багаж, запертый на замок, не взломанный, с моими ключами. Майор позаботился, чтобы у меня на столе было все, что нужно для письма. Солдат-склавонец пришел сказать, что он мне будет прислуживать, и я ему заплачу, когда смогу, потому что все знали, что у меня только десять су.
Поев хорошего супу, я был заперт, лег в кровать и проспал девять часов. После моего пробуждения, майор пригласил меня поужинать. Я увидел, что все не так уж плохо. Я зашел к этому честному человеку, у которого застал большую компанию. Представив сначала меня своей жене, он назвал мне всех остальных, кто там был. Это были, в основном, военные офицеры, за исключением двух, из которых один был капелланом форта, другой — музыкант церкви Сан-Марко по имени Паоло Вида, жена которого была сестрой майора, еще молодая, которую муж заставил жить в крепости, потому что был ревнивец, а в Венеции все ревнивцы делают вид, что в городе плохо с жильем. Другие женщины, бывшие там, были ни красивы, ни уродливы, ни молоды, ни стары, но выражение доброты на их лицах сделало их всех приятными для меня.
Поскольку я был по характеру человек веселый, эта добрая застольная компания приняла меня с легким настроением. Все проявили интерес к истории, которая заставила г-на Гримани поместить меня в это место, поэтому я сделал подробный и точный рассказ обо всем, что произошло после смерти моей доброй бабушки. Это повествование заставило меня говорить в течение трех часов без горечи, а зачастую с шутками по поводу некоторых обстоятельств, которые в противном случае вызвали бы неудовольствие, так что вся компания отправилась спать, уверяя меня в своей самой нежной дружбе и предлагая мне свои услуги. Мне всегда сопутствовало это счастье, вплоть до пятидесятилетнего возраста, если я оказывался в стесненных обстоятельствах. Сначала я встречал честных людей, заинтересовавшихся историей обрушившегося на меня несчастья, и когда я рассказывал ее, я всегда возбуждал в них чувство дружбы, которая была мне необходима, чтобы сделать их более благосклонными и полезными. Хитрость, которую я использую для этого, состоит в том, чтобы излагать дело правдиво, не опуская определенных обстоятельств, рассказ о которых требует некоторого мужества. Уникальный секрет, который никто из людей не умеет использовать, так как большая часть человечества состоит из малодушных; я знаю по опыту, что истина — это талисман, обаяние которого неотвратимо при условии, что мы не тратим его на жуликов. Я думаю, что виновного, который осмеливается сказать об этом честному судье, бывает оправдать легче, чем невиновного, который выкручивается. Конечно, рассказчик должен быть молодым, или, по крайней мере, не старым, потому что человек старый имеет против себя всю природу.
Майор много шутил по поводу визита, сделанного и отданного в постель семинаристами, но капеллан и женщины его бранили. Он посоветовал мне описать всю свою историю «Знатоку письма» [49] , взяв на себя обязательство доставить записку ему, и уверяя, что тот станет моим защитником. Все женщины призвали меня последовать совету майора.
Глава VII
Мое короткое пребывание в форту Сент-Андре. Мое первое любовное раскаяние. Удовольствие от мести и прекрасное доказательство алиби. Арест графа Бонафеде. Мое освобождение Прибытие епископа. Я покидаю Венецию.
49
военному министру.
В этом форту, где Республика обычно держала только гарнизон из ста эсклавонцев — инвалидов, тогда содержались две тысячи албанцев. Их называли симариоты. Военный министр, которого звали в Венеции «Знаток письма» (Sage `a l''ecriture), привез их из Леванта по случаю присвоения им воинского звания. Хотели, чтобы офицеры ощущали, что их заслуги оценены, и чувствовали себя вознагражденными. Все они были выходцами из той части Эпира, которая называется Албания, и которая принадлежит Республике. Тогда исполнилось двадцать пять лет с того времени, когда они проявили себя в последней войне, что Республика вела против турок. Для меня это был спектакль, новый и удивительный — видеть восемнадцать — двадцать офицеров, все старые, все здоровые, покрытые шрамами по лицу и груди и осыпанные роскошью. У их подполковника отсутствовало по меньшей мере до четверти головы. У него не видно было уха, глаза и челюсти. Однако он разговаривал и очень хорошо ел; он был очень веселый, и с ним была вся его семья из двух красивых девушек, которых их костюмы делали еще интереснее, и семи мальчиков, все солдаты. Этот человек был красавец ростом шести футов, но его лицо было настолько обезображено из-за ужасного шрама, что становилось страшно. Несмотря на это я его сразу полюбил, и я помногу бы с ним разговаривал, если бы он смог воздержаться от поедания чеснока в таких количествах, что я вынужден был заедать беседу хлебом. Он всегда носил по меньшей мере двадцать долек чеснока в кармане, как кто-нибудь из нас носит драже. Можно ли сомневаться в том, что чеснок яд? Только в медицинских количествах он придает аппетит невкусному мясу. Этот человек не умел писать, но не стыдился этого, потому что, за исключением священника и хирурга, никто в полку не обладал этим талантом. Все, офицеры и солдаты, имели кошельки, полные золота, и, по крайней мере, половина из них были женаты.
Первое, что я сделал, было выкинуть из моего багажа все, что у меня было из церковной одежды. Я безжалостно продал все еврею. Моя вторая операция состояла в том, чтобы отправить г-ну Роза все залоговые расписки, которые у меня были, и я приказал ему реализовать все и прислать мне остаток денег. С помощью этих двух операций я оказался в состоянии отдавать моему солдату те пресловутые десять су в день, что мне давали. Другой солдат, который был парикмахером, заботился о моих волосах, чем дисциплина семинарии заставляла меня пренебрегать. Я прогуливался по казармам в поисках развлечения. Дом майора — для чувства и казарма изрубленного подполковника — для толики любви по-албански были моими единственными развлечениями. Будучи уверен, что его полковник будет назначен бригадиром, он просил себе полк, в предпочтение перед конкурентом, внушавшим ему страх неудачи. Я написал ему краткое прошение, но такое энергичное, что «Знаток», спросив сначала, кто был автором, обещал ему то, что он просил. Он вернулся в форт таким счастливым, что, прижав меня к груди, сказал, что он мне всем обязан. Дав мне семейный обед, на котором его пища с чесноком сожгла мне душу, он подарил мне двенадцать бутаргов [50] , и два фунта изысканного табаку с имбирем.
50
колбаски из копченой или вяленой осетровой икры.
Эффект от успеха моего прошения заставил всех других офицеров поверить, что они ничего не добьются без помощи моего пера, и я не отказывал никому, что вовлекло меня в ссоры, потому что я служил одновременно сопернику того, которому я послужил ранее, и который мне заплатил. Став хозяином тридцати — сорока цехинов, я не боялся больше нищеты. Но вот прискорбный несчастный случай, который заставил меня провести шесть недель в большой печали.
2 апреля, в роковой день моего прихода в этот мир, сходя с кровати, я вижу перед собой прекрасную гречанку, которая говорит мне, что ее муж, прапорщик, имеет все основания, чтобы стать лейтенантом, и что это стало бы возможно, если бы его капитан не объявил себя его врагом, потому что она не хотела проявить к нему некоторое снисхождение, которое ее честь не позволяет ей проявлять ни к кому, кроме своего мужа. Она передает мне сертификаты и просит написать прошение, которое сама пойдет представить «Знатоку», и говорит в заключение, что, будучи бедой, она может вознаградить меня за старания только своим сердцем. Ответив, что ее сердца достаточно, чтобы вознаградить за труды, я веду себя с ней как человек, который стремится быть вознагражденным авансом, и встречаю то сопротивление, которое красивая женщина оказывает только для виду. После чего говорю ей прийти за запиской после полудня, и она довольна. Она не считает дурным оплатить мне секундным делом за один раз, а к вечеру, под предлогом некоторых корректировок, приходит вознаградить меня еще. Но через день после подвига, вместо того, чтобы ощущать себя вознагражденным, я оказался наказан и принужден был применить лечебное снадобье, которое лишь за шесть недель вернуло меня в полное здравие. Эта женщина, когда я был столь глуп, что упрекнул ее за подлое деяние, ответила со смехом, что она дала мне только то, что имела, и это для меня наука, чтобы быть настороже. Но мой читатель не может представить себе ни того горя, ни того стыда, что причинило мне это несчастье. Я смотрел на себя как на человека опозоренного. На примере этого события любопытные могут получить представление о моем легкомыслии. Г-жа Вида, сестра майора, чей муж был ревнивец, поведала мне однажды прекрасным утром, лежа со мной лицом к лицу, что он мучил ее душу не только своей ревностью, но и жестокостью, допуская ее спать в одиночестве в течение четырех лет, хотя она в расцвете лет. Бог не допустит, чтобы он узнал, что вы провели час со мной, добавила она, потому что он приводит меня в отчаяние. Доверие за доверие, — сказал я ей, проникнутый сочувствием, — если бы гречанка не ввела меня в позорное состояние, я счел бы, что судьба сделала меня счастливым, выбрав в качестве инструмента ее мести. При этих словах, которые я изрек со всей искренностью и, может быть, даже как комплимент, она встала, и горя гневом, высказала мне все, что оскорбленная женщина могла бы выложить забывшемуся смельчаку. Очень удивленный, хорошо понимая, что я мог бы этим пренебречь, я вернул ей реверанс. Она велела мне больше к ней не приходить, говоря, что я дурак, недостойный говорить с приличной женщиной. Я сказал ей, что приличная женщина должна быть более сдержанной в таких обстоятельствах. Я также добавил, что в дальнейшем она не будет столь сердита, и если я буду себя хорошо чувствовать, я смогу доставить ей большее удовлетворение.
Еще одним ударом, заставившим меня от души проклинать гречанку, явился для меня визит моих ангелов с их теткой и г-ном Роза в праздник Вознесения, когда форт стал местом проведения красивых представлений.
Я дал им обед и общался с ними весь день. В пустом каземате девушки прыгнули мне на шею, думая, что я сейчас выдам им хорошее свидетельство моего постоянства, но, увы! Я только надавал им в изобилии поцелуев, делая вид, что опасаюсь, что кто-то войдет.
Я написал своей матери, в каком месте держали меня до прибытия епископа, и она ответила, что написала г-ну Гримани и выразила уверенность, что я буду освобожден в самом скором времени, а что касается мебели, которую продал Раццетта, она сказала, что г-н Гримани обязался оставить наследство после смерти моему брату. На самом деле, это оказался обман. Это наследство было передано лишь тринадцать лет спустя, и то в виде стеллионата [51] . Я расскажу в свое время об этом несчастном брате, который умер в нищете в Риме двадцать лет назад.
51
фиктивный заклад.
В середине июня симариоты были отправлены в Левант, в форте остался гарнизон из ста инвалидов, и я, скучая в печали, пылал от гнева. Стояла сильная жара, и я написал г-ну Гримани, чтобы отправили мне два комплекта летней одежды, сказав ему, где они должны находиться, если только Раццетта их не продал. Я был удивлен, увидев через восемь дней этого человека входящим в комнату майора, в компании другого, которого он представил как господина Петрилло, знаменитого фаворита царицы всей России, только что прибывшего из Петербурга. Я знал его по имени, но вместо «знаменитый» он должен был о нем сказать «бесславный», и вместо «фаворит» он должен был назваться «клоун». Майор пригласил их садиться, и Раццетта, приняв из рук гондольера г-на Гримани пакет, передал его мне, говоря, — «Вот тряпки, что я принес тебе». «Придет день, — ответил я, — когда я принесу тебе Ригано». Так называлось платье осужденных на галеры. При этих словах наглец посмел поднять палку, но майор заставил его окаменеть, спросив, не хочет ли он провести ночь в кордегардии. Петрилло, который не произнес при этом ни слова, сказал затем мне, что сожалеет, не найдя меня в Венеции, потому что я бы отвел его в бордель. «Мы бы нашли там твою жену» — ответил я ему. «Я запомнил твою физиономию, — ответил он, — ты будешь повешен». Затем майор встал, говоря, что у него есть дела, и они ушли. Он заверил меня, что на следующий день принесет свои жалобы «Знатоку письменности». Но после этой сцены я стал серьезно думать о разработке проекта мести.
Форт Сант-Андре был окружен водой, и ни один часовой не мог видеть мои окна. Лодка могла подойти под мое окно, так чтобы я из него спустился, меня бы высадили в Венеции в ночное время и отвезли обратно в форт, прежде чем наступит день, и после того, как я сделаю свой ход. Нужно было найти лодочника, который, чтобы заработать денег, нашел в себе мужества, рискуя попасть на галеры. Среди нескольких, привозивших в форт провизию, один, которого звали Блез, привлек мое внимание. Когда я сделал ему свое предложение, посулив цехин, он обещал ответить в течение следующего дня.