История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Казанова Джакомо

Мы не сделали еще и ста шагов, как нас догнал Франсиа, чтобы отдать мне сорок экю, которые я дал его жене за коноплю. Я взял их лишь после того, как он заверил меня, что сегодня же продаст ее за ту же цену. Своим поступком этот человек заслужил у меня самое высокое уважение, которое еще больше возросло, когда, вопреки возражению Капитани, я отказался взять сотню цехинов, которые он хотел мне дать в оплату моего путешествия. Он был в восторге, когда я сказал ему, что как только мы получим сокровище, эти пустяки потеряют всякое значение. На следующий день мы очень удобно устроились, получив весь свой багаж.

Обед был слишком обильный. Я сказал хозяину, чтобы тот был поэкономнее, и что на ужин мне следует подавать хорошую рыбу. После ужина он пришел сказать,

что относительно девственницы он посоветовался со своей женой, и что я могу быть уверен в его дочери Жавотте. Сказав, чтобы он пришел вместе с ней, я спросил, какие у него основания полагать, что сокровище находится у него в доме.

— Во-первых, — ответил он, — устное предание от отца к сыну на протяжении восьми поколений. Во-вторых, сильные удары, которые раздаются ночью из-под земли. И, в третьих, дверь моего погреба, которая то открывается, то закрывается сама каждые три-четыре минуты — работа демонов, которых мы видим каждую ночь, прогуливающихся по полю в виде пирамидальных языков пламени.

— Совершенно очевидно, как дважды два — четыре, что у вас находится сокровище. Боже вас сохрани повесить замок на эту дверь, которая открывается и закрывается, вы вызовете землетрясение, от которого в этом помещении образуется пропасть, потому что духи хотят иметь свободный вход и выход, чтобы иметь возможность отдохнуть от своего дела.

— Бог послал нам ученого, которого пригласил мой отец сорок лет назад, и тот сказал нам то же самое. Этому великому человеку не хватило всего трех дней, чтобы извлечь сокровище, потому что отец узнал, что люди Инквизиции направляются его забрать. Отец предупредил его и тот убежал. Скажите мне ради бога, почему магия не может справиться с Инквизицией.

— Потому что на монахов служит намного больше дьяволов, чем на нас. Я уверен, что ваш отец потратил много денег на этого ученого.

— Примерно две тысячи экю.

— Больше, больше.

Мне надо было продолжить, и чтобы сделать нечто магическое, я намочил салфетку в воде и, произнося жуткие слова, которых нет ни в одном языке, смочил им глаза, виски и грудь, которую Жавотта, возможно, не захотела бы открыть, если бы я не начал с обросшей шерстью груди ее отца. Я заставил их подтвердить на бумаге, которую достал из кармана, что они не имеют нечистых болезней, и Жавотту — что она девственна. Поскольку она очень покраснела, давая мне эту клятву, я имел жестокость объяснить ей, что означает слово девственность, и получил большое удовольствие, заставляя ее повторить эту клятву, когда она заявила, еще больше покраснев, что она это знает, и нет необходимости повторять ей вновь. Я приказал ей подарить мне поцелуй, и, почувствовав исходящий из рта моей дорогой Жавотты невыносимый запах чеснока, строго запретил всем троим его употребление. Георг заверил меня, что чеснока больше не будет в их доме.

Жавотта не была совершенной красавицей в том, что касается ее мордашки, потому что была загорелая и имела слишком большой рот, но у нее были прекрасные зубы, и нижняя губа оттопыривалась, как будто для того, чтобы срывать поцелуи. Она вызвала мой интерес, когда, омывая ее груди, я ощутил такую упругость, которой еще не встречал. Она была также слишком светлой блондинкой, руки у нее были слишком мясистые, на вид не нежные, но все это было неважно. Моим намерением не было влюбить ее в себя, потому что это было бы слишком долгой затеей с крестьянкой, правда послушной и покорной. Я решил застыдить ее своими насмешками и добиться этим прекращения малейшего сопротивления. За отсутствием любви, главное в делах такого рода, это покорность. Не нужно ни благодарности, ни хитрости, ни порывов — достаточно проявить абсолютную власть.

Я убедил всех, что каждый из них будет ужинать со мной по очереди, в соответствии с возрастом, и что Жавотта будет спать все время в моей прихожей, где стоит ванна, в которой я буду мыть каждого своего сотрапезника за полчаса перед ужином, и что он должен являться натощак.

Я дал Франсиа список всего, что он должен мне купить завтра в Чезене, притом, не торгуясь. Кусок белого полотна в двадцать

пять-тридцать локтей, стоимостью восемь-десять цехинов, нитки, ножницы, иголки, стиракс, мирру, серу, оливковое масло, камфару, стопу бумаги, перья, чернила, двенадцать листов пергамента, кисти, оливковую ветку, пригодную для того, чтобы сделать палку в фут с половиной.

Очень довольный ролью магика, которую я собирался сыграть и в которой не чувствовал себя таким уж ученым, я лег в постель. На следующий день я велел Капитани проводить все дни в большом кафе, чтобы слушать и знать все, что происходит, и давать мне отчет. Франсиа перед полуднем пришел со всем, что я ему велел закупить. Он сказал, что не торговался, и что торговец, продавший ему полотно, решил, что он пьяный, потому что он переплатил не меньше шести экю по сравнению с тем, что оно стоило. Я велел ему прислать свою дочь и оставить меня с ней наедине. Я отрезал четыре куска полотна по пять футов каждый, два по два фута и седьмой — двух с половиной футов, чтобы сделать балахон с капюшоном, который мне нужен для большого заклинания. Я велел ей начать шить, посадив возле моей кровати.

— Вы будете обедать здесь, — сказал я, — и останетесь здесь до вечера. Когда ваш отец придет, вы оставите нас, но придете сюда спать после его ухода.

Она пообедала около моей кровати, куда ее мать принесла ей все, что я заказывал, в том числе вино Сан Джевезе. К вечеру, с приходом ее отца, она исчезла. Я имел терпение помыть этого доброго человека в ванной и получить его себе за стол, где он ел как волк, заверив, что первый раз в жизни провел двадцать четыре часа без еды. Захмелев от вина Сан Джевезе, он проспал вплоть до появления своей жены, которая принесла мой шоколад. Его дочь шила до вечера и ушла с появлением Капитани, которого я обслужил как и Франсиа. На другой день настала очередь Жавотты. Я ждал ее с большим волнением. В назначенный час я сказал ей идти залезть в ванну и позвать меня, потому что я должен ее помыть, как мыл ее отца и Капитани. Она выходит, не отвечая, и зовет меня через четверть часа. Я подхожу с ласковым и серьезным видом к краю ванной. Она лежит на боку. Я говорю ей лечь на спину и смотреть на меня, потому что я буду произносить заклинание. Она покорно повинуется, и я совершаю ей общее омовение во всех местах. Будучи вынужден исполнять свою роль, я больше мучаюсь, чем наслаждаюсь, и она должна чувствовать себя так же, притворяясь безразличной и скрывая чувство, которое должна вызывать в ней моя рука, которая не перестает мыть ее в тех местах, где прикосновение для нее более чувствительно, чем во всех прочих. Я вывожу ее из ванны, чтобы обтереть, и это приводит к тому, что мое старание ее обслужить диктует ей позы, которые чуть не вынуждают меня забыть свою роль. Маленькое облегчение, которое я себе позволяю в момент, когда она не может меня видеть, успокаивает меня, и я говорю ей одеваться.

После поста она ест с неутолимым аппетитом, и вино Сен-Джевезе, которое она пьет как воду, воспламеняет ее до такой степени, что я уже не вижу ее загара. Когда мы остаемся одни, я спрашиваю ее, показалось ли ей неприятным то, что я должен был делать, и она отвечает, что наоборот, я доставил ей удовольствие.

— Я надеюсь, — говорю я, — что завтра вы не откажете мне зайти в ванную после меня и проделать мне те же омовения, что и я вам.

— Охотно; но смогу ли я?

— Я вас обучу, и в дальнейшем вы будете спать все ночи в моей комнате, поскольку я должен быть уверен, что в ночь великой операции я найду вас еще девственной.

После этого объявления Жавотта стала держаться со мной свободней, смотрела на меня с доверием, часто улыбалась и больше меня не стеснялась. Она отправилась спать, и, не имея ничего такого, что для меня было бы в новинку, не должна была больше бороться с чувством стыдливости. Из-за жары она легла совсем голая. Я сделал то же; но очень раскаивался, что решил совершить великое священнодействие только в ночь извлечения сокровища. Операция должна была быть неудачной, я это знал; но я знал также, что она не должна провалиться лишь из-за того, что я совершил дефлорацию.