История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
Шрифт:
Пять-шесть минут спустя я делаю то же самое, он повторяет те же слова; но когда он хочет натянуть обратно на себя одеяло, я делаю так, что он чувствует сопротивление. Тогда грек протягивает руки, чтобы нащупать руки мужчины или женщины, стягивающие с него одеяло, но вместо того, чтобы дать ему нащупать свою руку, я подсовываю ему руку мертвеца, которой хватаю его за руку. Грек тоже тянет с силой захваченную им руку, думая вытянуть также и человека, но я вдруг выпускаю руку, и не слышу из его уст более ни слова.
Поскольку моя пьеса окончена, я отправляюсь спать в свою комнату, уверенный, что он испытал большой страх, и не ожидая ничего более. На утро я разбужен шумом входящих и выходящих людей, не понимая причины; я встаю, чтобы узнать, что происходит, и сама хозяйка дома говорит, что то, что я натворил, было слишком сильно.
— Что
— Господин Деметрио умирает.
— То-есть, я убил его?
Она уходит, не отвечая. Я одеваюсь, немного ошеломленный, решив в любом случае притвориться ничего не знающим; я захожу в комнату грека, где вижу весь дом, архиерея и церковного сторожа, спорящего с ним, поскольку он не хочет закапывать снова руку, которую я там вижу. Все смотрят на меня с ужасом и отмахиваются, когда я утверждаю, что ничего не знаю и что я удивлен, что мне приписывают это безрассудное деяние. Мне говорят: это вы, только вы здесь способны на такое, на вас это похоже; так утверждают вокруг все разом. Архиерей мне говорит, что я совершил тяжкое преступление, и что он должен составить протокол, я отвечаю, что он волен делать, что хочет, и, сказав, что ничего не знаю, я выхожу.
За столом мне сказали, что греку пустили кровь, он раскрыл глаза, но не говорил ни слова и не двигал своими членами. На другой день он заговорил, и после моего отъезда я узнал, что он поглупел и впадал в конвульсивные припадки. Он остался таким на всю оставшуюся жизнь. Архиерей в тот же день распорядился закопать руку, составил протокол о происшествии и отправил в епископальную канцелярию в Тревизо донесение о преступлении.
Утомившись расспросами, которыми меня осаждали, я вернулся в Венецию, и, получив две недели спустя вызов в магистрат, рассматривавший дела о богохульстве и преступлениях против нравственности, попросил г-на Барбаро выяснить, о чем идет речь. Я думал, что меня обвинят в том, что я отрезал руку у мертвеца. Мне казалось это обвинение сомнительным. Но оказалось все иначе — г-н Барбаро поставил меня вечером в известность, что есть женщина, заявившая на меня правосудию, что я заманил ее дочь на Дзуекку, где удерживал ее силой; в жалобе утверждалось, что я ее насиловал, что она находится в постели больная из-за ударов, которые я ей наносил, что довел ее до полусмерти.
Это дело было из тех, что затеваются, чтобы вытянуть денег и причинить неприятности людям, на самом деле невиновным. Я был уверен в недоказуемости обвинения в изнасиловании, но действительно, я ее побил. Вот моя защита, которую я попросил г-на Барбаро отнести нотариусу магистрата.
«В такой-то день я увидел эту женщину с ее дочерью. На этой улице находится мальвазийная лавка, и я пригласил их зайти туда. Дочь отклонила мои ласки, а мать сказала, что та девственница, что она права, отказываясь идти туда безо всякой выгоды. Поняв, что она может отдать мне дочь, я предложил ей шесть цехинов, если она отведет ее мне в Дзуекку после обеда. Мое предложение было принято, и эта мать передала мне свою дочь в конце сада Креста. Она получила свои шесть цехинов и ушла. Факт тот, что дочь, когда я захотел перейти к делу, начала играть в фехтование, строя мне всяческие помехи. Как только она начала эту игру, я рассмеялся, затем, устав и наскучив этим, приказал ей кончать. Она ответила мне ласково, что если я не могу, то это не ее вина. Зная эту уловку и имея глупость заплатить авансом, я не мог позволить сделать из меня дурака. После часа борьбы я поставил девушку в положение, в котором ей было невозможно продолжить свою игру, и тогда она встревожилась.
— Почему ты не остаешься в том положении, в которое я тебя поставил, мое прекрасное дитя?
— Потому что так я не хочу.
— Ты не хочешь?
— Нет.
Тогда, не делая ни малейшего шума, я подобрал палку от метлы и побил ее. Она визжала как свинья, но мы были на лагуне, где никто не ходит. Я знаю, однако, что я не бил ее ни по рукам, ни по ногам, и что сильные следы ударов могут быть только на ягодицах. Я заставил ее одеться, посадил на судно, которое случайно проходило мимо, и отправил на рыбный рынок. Мать этой девочки получила шесть цехинов, дочь сохранила свой отвратительный цветок. Если я виноват, то только в том, что поколотил подлую дочь, ученицу еще более подлой матери.»
Мое послание не имело никакого эффекта, так как магистрат был уверен, что девица не была девственна, а мать отрицала получение шести цехинов
Я никогда еще не покидал Венецию с таким сожалением, потому что у меня было три или четыре постоянных приглашения, все дорогие моему сердцу, и мне везло в игре. Мои друзья заверили меня, что самое большее через год мои два дела заглохнут. Все улаживается в Венеции, потому что страна забыла о делах.
Собрав свой чемодан, я уехал с наступлением ночи; на завтра я ночевал в Вероне, а два дня спустя — в Милане, где поселился в гостинице «У колодцев». Я был один, хорошо одет, с дорогими побрякушками, без рекомендательных писем, но с четырьмя сотнями цехинов в моем новом кошельке, в прекрасном и большом городе Милане, чувствовал себя очень хорошо и был в прекрасном возрасте двадцати трех лет. Это был январь 1748 года.
Хорошо пообедав, я вышел в одиночестве, пошел в кафе, потом в оперу, и, полюбовавшись на первых красоток Милана, притом, что никто на меня не обращал внимания, я вознамерился повидать Марину, характерную танцовщицу, которой все аплодировали, и заслуженно; я увидел ее выросшей, оформившейся и обладающей всем, чем может обладать красивая семнадцатилетняя девушка; я намереваюсь возобновить с ней отношения, если она не занята. По окончании оперы я велю отвести себя в ее жилище. Она приходит и подсаживается к столу с каким-то спутником, но увидев меня, отбрасывает салфетку и бросается в мои объятия с дождем поцелуев, которые я ей возвращаю, решив, что спутника это не касается. Хозяин ставит третий куверт, не слушая, что тот ему говорит; она просит меня поужинать с ней, но прежде, чем садиться, я спрашиваю у нее, кто этот месье. Если он человек комильфо, я прошу Марину мне его представить; я должен знать, с кем сажусь за стол.
— Этот месье, — говорит Марина, — граф Сели, румын, а кроме того, мой любовник.
— Я тебя поздравляю. Месье, не подумайте ничего дурного о наших отношениях, потому что это моя дочь.
— Это шлюха.
— Это правда, говорит Марина, — и ты можешь ему верить, потому что он мой сутенер.
Этот грубиян швыряет ей в лицо нож, от которого она уклоняется, кидаясь бежать; он бросается за ней, но я останавливаю его, приставив острие шпаги к горлу. Одновременно я требую у Марины объяснений. Марина берет свою накидку, берет меня под руку, я вкладываю шпагу в ножны и с удовольствием веду ее к лестнице. Предполагаемый граф бросает мне вызов, предлагая явиться завтра в одиночку на сыроварню Поми, чтобы выслушать то, что он имеет мне сказать. Я отвечаю, что он меня увидит в четыре часа, после обеда. Я отвожу Марину в свою гостиницу, где велю приготовить ей комнату рядом со своей, распорядившись подать ужин на двоих.
За столом Марина, задумчиво на меня посмотрев, спросила, не сержусь ли я, что она убежала от грубияна, пойдя со мной. Заверив, что она доставила мне удовольствие, я попросил ее рассказать мне подробнее об этом человеке.
— Это, — сказала она, — профессиональный игрок, который называет себя графом Сели. Я познакомилась с ним здесь; он делал мне авансы, пригласил меня поужинать, он сыграл партию и выиграл крупную сумму у англичанина, которого зазвал на ужин, заверив, что я там буду; на следующее утро он дал мне пятьдесят гиней, сказав, что это моя доля в банке. Едва став моим любовником, он стал заставлять меня проявлять снисходительность к тем, кого он хотел одурачить. Он поселился со мной. Прием, который я тебе оказала, очевидно, его шокировал, он назвал меня шлюхой, и остальное ты знаешь. Ну вот, я здесь, я намерена здесь оставаться до своего отъезда в Мантую, куда я приглашена первой танцовщицей. Я скажу моему слуге принести сюда все необходимое на эту ночь, а завтра велю принести все мое имущество. Я не увижусь больше с этим мошенником. Я хочу быть только твоей, если ты меня желаешь. На Корфу ты был занят, надеюсь, что здесь это не так, скажи мне, что ты меня еще любишь.