История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Казанова Джакомо

— Ты не проводила таких ночей со своим достойным любовником?

— Да; но те ночи были одушевлены только дружбой, узнаванием и взаимным удовольствием. Любовь — это главное. Несмотря на это, мой любовник напоминает тебя. У него живой возвышенный ум, наподобие твоего, и он так же внимателен по отношению к себе и своему лицу, но внешне он совершенно на тебя не похож. Я также считаю, что он более богат, чем ты, хотя по этому казену можно решить обратное. Но не думай, что я отдаю ему преимущество по сравнению с тобой из-за того, что ты признаешь себя неспособным на героическое потворство моим отлучкам, потому что, наоборот, я знаю, что ты любил бы меня меньше, чем теперь, если бы допускал для меня такие же вольности в моих фантазиях, как и он.

— Будет ли он

любопытствовать о подробностях этой ночи?

— Он полагает, что доставит мне удовольствие, спрашивая меня о новостях, и я скажу ему все, за исключением некоторых подробностей, которые могли бы его унизить.

После ужина, который она нашла тонким и изысканным, например, устриц и мороженое, она сделала пунш и, в своем любовном нетерпении, выпив несколько стаканов, я просил ее подумать над тем, что у нас остается только семь часов, и что мы совершим большую ошибку, не проведя их в кровати. Мы прошли в альков, освещенный двенадцатью сияющими светильниками, а оттуда в туалетную комнату, где, показав ей прекрасный кружевной чепчик, я попросил ее принять женский облик. Найдя его прелестным, она сказала мне идти раздеться в комнате, пообещав, что позовет, когда ляжет.

Это заняло только две минуты. Я бросился в ее горячие руки, сгорая от любви и давая ей самые живые тому доказательства в течение следующих семи часов, что прерывалось каждые четверть часа самыми трогательными восклицаниями. Она не показала мне ничего нового в области техники, но лишь в бесконечной новизне вздохов, экстазов, движений, естественных чувств, что проявляются лишь в такие моменты. Каждое сделанное открытие ввергало мне душу снова в любовный экстаз, который придавал мне новые силы, чтобы засвидетельствовать мою признательность. Она была удивлена, обнаружив, что способна воспринимать такое удовольствие, познав множество вещей, которые считала сказочными. Я проделывал с ней то, чего она не считала возможным от меня требовать, и я внушил ей, что всякая стеснительность портит самое большое из удовольствий. При звонке будильника она устремила глаза к небесам, как идолопоклонница, чтобы вознести хвалы матери и сыну за то, что так хорошо вознаграждена за свои усилия, когда изъяснила мне свою страсть.

Мы поспешно оделись; я увидел, что она кладет себе в карман красивый ночной чепец, и она объяснила, что он для нее будет очень дорог. Попив кофе, мы направились быстрым шагом к площади Св. Иоанна и Павла, где я ее покинул, заверив, что она увидит меня послезавтра. Посмотрев, как она садится в свою гондолу, я пошел к себе, где десять часов сна вернули меня в нормальное состояние.

Глава IV

Продолжение предыдущей главы. Визит в приемную и беседа с М. М. Письмо, что она мне написала, и мой ответ. Новое свидание в казене в Мурано в присутствии ее любовника.

Послезавтра я отправился в приемную монастыря после обеда. Я велел ее позвать, и она мне передала, чтобы я ушел, поскольку она ждет своего друга, но чтобы я пришел на следующий день. Я вышел. У моста я заметил плохо замаскированного человека, сходящего с гондолы, в котором я узнал лодочника, состоящего на службе посла Франции. Он был без ливреи, и гондола была простая, как те, что принадлежат обычным венецианцам. Повернув голову, я увидел человека в маске, идущего в монастырь. Я больше не сомневался и вернулся в Венецию, довольный этим открытием, и очарованный тем, что этот министр — мой принципал. Я решил ничего не говорить М. М. Я увиделся с ней назавтра, и она сказала, что ее друг простился с ней до рождественских праздников.

Он уехал в Падую, — сказала она, — но все устроено так, что мы можем, если захотим, ужинать в его казене.

— Почему не в Венеции?

— В Венеции — нет, только после его возвращения. Он так просил. Он человек очень умный.

— В добрый час. Когда же мы будем ужинать в казене?

— В воскресенье, если хочешь.

— Итак, в воскресенье, я приду в казен в сумерках и буду ждать тебя за чтением. Ты сказала своему другу, что ты нашла недурным мой казен?

— Дорогой друг, я ему все рассказала, но одна вещь обратила на себя его внимание. Он хотел, чтобы я попросила тебя не подвергать меня опасности переедания.

— Пусть я умру, если я об этом думал. Но с ним ты не подвергаешься такому риску?

— Никогда.

— Нам надо будет вести себя умнее в будущем. Я думаю, что девять дней перед Рождеством, когда не будет масок, я буду должен приплывать в твой казен по воде, так как, проходя туда пешком, я смогу быть легко узнан кем-то, кто придет в твою церковь.

— Это очень разумно. Я скажу тебе, как ты легко узнаешь нужную пристань. Я мечтала, чтобы ты смог также прийти туда во время поста, когда Господь хочет, чтобы мы умерщвляли наши желания. Не забавно ли, что существует время, когда бог хочет, чтобы мы развлекались, и другое, когда ему нравится, чтобы мы отказывались от развлечений! Что есть общего между божественными датами? Я не знаю, каким образом действия твари могут влиять на создателя, которого мой разум осознает только как независимого. Мне кажется, что если бог создал человека способным его обидеть, человеку имеет смысл делать все, что ему запрещено, если это сможет научить его творить. Разве можно представить себе, чтобы бог обиделся в пост?

— Мой божественный друг, ты рассуждаешь правильно, но нельзя ли мне узнать, где ты научилась рассуждать и как ты перескакиваешь через логические пропасти?

— Мой друг дал мне хорошие книги, и свет правды быстро рассеял облака суеверия, затемнявшие мой разум. Уверяю тебя, когда я размышляю над собой, я чувствую себя более счастливой, когда нахожу кого-то, кто просвещает мой ум, чем несчастной, приняв постриг, потому что величайшее счастье — жить и умереть спокойной, на что нельзя надеяться, лишь исполняя требования веры, о чем твердят нам священники.

— Это очень верно; но я тобой восхищаюсь, потому что настолько просветить разум, как этого добилась ты, невозможно в течение нескольких месяцев.

— Я значительно медленнее продвигалась бы к свету, если бы не была окутана ошибками. В моем сознании ошибочное от верного отделено неким занавесом: только разум может их определить; но меня учили им пренебрегать. Как только мне указали, что я должна им пользоваться в большинстве случаев, я задействовала его, и он прорвал занавес. Очевидность истины блестяще проявилась, глупости исчезли; и теперь я не боюсь, что они появятся снова, потому что теперь я все время креплю свою оборону. Могу сказать, что я стала любить бога только с той поры, как избавилась от ранее внушенной мне идеи религии.

— Поздравляю тебя. Ты счастливей, чем я. Ты проделала большее путешествие за год, чем я за десять лет.

— Ты ведь не начал с чтения того, что написал милорд Болингброк? Шесть или семь месяцев, как я прочла «Мудрость» Шарона, и не знаю, что там нашел наш исповедник. Он осмелился мне сказать на исповеди, что я должна отбросить это чтение. Я ответила ему, что моя совесть мне этого не позволяет, и я не могу его слушаться. Он сказал, что не отпустит мне грехов, а я ответила, что пойду, тем не менее, к причастию. Священник пошел к епископу Диедо, чтобы узнать, что делать, и епископ пришел поговорить со мной, чтобы внушить, что я должна повиноваться своему исповеднику. Я ответила, что мой исповедник должен отпускать мне грехи, и он имеет право давать мне советы, только когда я его об этом попрошу. Я сказала ему прямо, что, не желая скандализировать весь монастырь, когда он отказал мне в отпущении грехов, я пойду, тем не менее, к причастию. Епископ приказал ему отпустить мне грехи, с моего согласия. Но я не сочла себя удовлетворенной. Мой любовник доставил мне папское «бреве», разрешившее мне исповедаться, кому я хочу. Все сестры завидуют этой привилегии, но я воспользовалась ею только один раз, потому что дело того не стоит. Я исповедуюсь все время у одного, который, выслушав меня, без всяких затруднений отпускает мне грехи, потому что я не говорю ему решительно ничего важного.