История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Казанова Джакомо

Это письмо меня весьма удивило; затем, поразмыслив обо всем, я посмеялся. Но я бы не смеялся, если бы не знал, что за человек будет тот, кто станет свидетелем моих любовных подвигов. Не сомневаясь, что М. М. с нетерпением ждет моего ответа, я написал ей следующее:

«Я хочу, мой божественный друг, чтобы ты получила мой ответ на свое письмо до полудня. Ты пообедаешь вполне спокойно.

Я проведу последнюю ночь года с тобой и уверяю, что друг, для которого мы устроим спектакль, не увидит и не услышит ничего такого, что могло бы навести его на мысль, что ты раскрыла мне его секрет. Будь уверена, что я исполню свою роль превосходно. Если долг человека состоит в том, чтобы всегда следовать своему разуму, если, в том, что от него зависит, он не должен ничего предпринимать, не руководствуясь его указаниями, я не могу понять, как человек может стыдиться того, что друг увидит его в моменты, когда он дает самые большие знаки своей любви очень красивой женщине. Таков и наш случай. Однако я хочу

тебе сказать, что, поставив меня в известность о происходящем в первый раз, ты бы поступила плохо. Я бы решительно отказался. Я бы счел, что задета моя честь; Я бы счел, что, приглашая меня к ужину, ты только развлекала своего друга, человека странного, вкус которого мог склонять его к доминированию, и я мог приписать тебе мысль настолько обескураживающую, что она, возможно, могла бы разрушить любовь, которая в тот момент только зарождалась. Таково, дорогая подруга, людское сердце, но теперь случай иной. То, что ты мне рассказала о твоем достойном уважения друге, позволило мне понять его характер, я считаю его теперь также и моим другом и я его люблю. Если чувство стыдливости не мешает тебе допустить его видеть твою нежность и любовные радости со мной, как могу я, будучи далек от стыдливости, не гордиться этим? Может ли мужчина краснеть от своей победы? Я не могу, дорогая подруга, ни краснеть, одерживая над тобой победу, ни допустить, чтобы меня видели в моменты, когда я могу показаться недостойным. Я знаю, однако, что по естественному чувству, которое разум не может осудить, большая часть мужчин испытывает отвращение к тому, чтобы допустить, чтобы их видели в эти моменты. Те, кто не находит логичных оснований для такого отвращения, должны были бы следовать природе кошек; но они могли бы и не считать себя обязанными ни перед кем отчитываться. Главное же основание здесь, что наблюдатель должен будет их отвлекать, и это отвлечение может уменьшить удовольствие от соития. Другое сильное основание можно было бы также признать законным, это — если актеры действуют в соответствии с тем, что их способы наслаждения вызывают сожаление у тех, кто является свидетелями. Эти несчастные правы, не желая вызывать чувство жалости в процессе действий, которые скорее кажутся нацеленными на пробуждение чувства зависти. Но мы знаем, дорогой друг, что, разумеется, мы не вызываем чувства жалости. То, что ты мне сказала, убеждает меня, что ангельская душа твоего друга должна, наблюдая за нами, соучаствовать в наших наслаждениях. Но знаешь ли, что будет и чем я буду недоволен, поскольку твой друг может быть только очень приятным человеком? Будет так, что, наблюдая за нами, он возбудится и или убежит, или сочтет необходимым выйти из своей ниши и броситься на колени передо мной, чтобы просить меня уступить напору его желаний, в условиях, когда ему необходимо успокоить огонь, что зажгли мы в его душе своими шалостями. Если так случится, я буду смеяться, и я тебя уступлю, но сам уйду, потому что чувствую, что не смогу оставаться спокойным зрителем того, что делает с тобой другой. Итак, прощай, мой ангел; все будет хорошо. Я быстренько запечатаю это письмо и мгновенно отнесу его в твой казен».

Я провел эти шесть дней передышки со своими друзьями и в Редуте , который открылся этими днями (на день Св. Этьена). Не имея возможности держать банк, поскольку это было позволено только патрициям, одетым в тогу, я играл с утра до вечера и постоянно проигрывал. Кто понтирует, неминуемо проиграет. Потеря четырех-пяти тысяч цехинов, что составляли все мое богатство, сделала мою любовь еще сильнее.

В конце 1774 года закон Большого Совета запретил все азартные игры и закрыл то, что называли Il Ridotto [11] . Большой Совет был весьма удивлен, когда увидел, подсчитав голоса, что принял закон, который принять не мог, потому что три четверти голосующих этого не хотели, и, несмотря на это, три четверти проголосовавших показывали, что этого желают. Голосовавшие удивленно переглядывались. Это было наглядное чудо евангелиста Марка, которое повторили г-н Фланжини, тогда первый корректор [12] , а сейчас кардинал, и три Государственных Инквизитора.

11

Редут.

12

счетчик.

В назначенный день в обычное время я оказался в казене рядом с прекрасной М. М., одетой светской дамой и стоящей спиной к камину.

Друг, — сказала она, — еще не пришел, но когда он появится там, я тебе подмигну.

— Где это место?

— Вот здесь. Посмотри на спинку этого канапе, стоящего у стены. Все эти цветы рельефа, что ты видишь, имеют отверстия, ведущие в кабинет, находящийся сзади. Там есть кровать, стол и все, что нужно человеку, который хочет там находиться семь-восемь часов, забавляясь тем, что делается здесь. Ты это увидишь, когда захочешь.

— Это он велел

это сделать?

— Нет; поскольку не мог предположить, что будет в этом участвовать.

— Я понимаю, что этот спектакль может доставить ему большое удовольствие; но, не имея возможности тобою овладеть, когда природа потребует этого, что он будет делать?

— Это его дело. Он, впрочем, может уйти, если ему надоест, а также может спать, но если ты будешь вести себя естественно, ему понравится.

— Я буду естественен, за исключением того, что буду более вежлив.

Никакой вежливости, дорогой, потому что таким образом ты потеряешь естественности. Откуда ты взял, что двое влюбленных, охваченных любовным порывом, будут думать о вежливости?

— Ты права, сердце мое; но нужна же некоторая деликатность.

— Оставь. Будь таким, как всегда. Твое письмо мне понравилось. Ты все правильно изложил.

М. М. была со своими волосами, но причесана небрежно. Стеганое платье небесно голубого цвета составляло весь ее наряд. В ушах ее были бриллиантовые сережки, шея была обнажена. Шелковая газовая косынка с серебряной нитью, накинутая небрежно, позволяла любоваться красотой ее груди и белизной ее кожи по контрасту с ее платьем. Она была обута в домашние туфли. Ее лицо, неуверенное и слегка улыбающееся, казалось, говорило: «Я та, кого ты любишь». Что было необычным и мне чрезвычайно понравилось, были румяна, наложенные так, как это делают дамы при дворе в Версале. Привлекательность этой окраски состоит в той небрежности, с которой она накладывается на щеки. Не стремятся, чтобы эта окраска выглядела естественно, ее накладывают, чтобы доставить удовольствие глазам, которые видят знаки страсти, которые обещают им умопомрачение и неистовство любви. Она сказала, что использовала румяна, чтобы доставить удовольствие своему другу, который их любит. Я ответил, что по этому пристрастию я предполагаю в нем француза. При этих словах он сделала мне знак: друг пришел. С этого момента комедия началась.

— Чем больше я смотрю на твое лицо, тем больше хочу стать твоим супругом.

— Говорят, что он был некрасив.

— Так говорят; но заслуживает ли он быть рогоносцем? мы будем работать над этим всю ночь. Я пребываю в целибате уже восемь дней, но мне надо поесть, потому что у меня в животе только чашка шоколада и белки от шести свежих яиц, что я съел в салате, заправленном маслом из Лукки и уксусом «четырех воров».

— Ты должно быть болен.

— Да; но я себя хорошо почувствую, когда выделю их, по одному за раз, в твою влюбленную душу.

— Я не верю, что ты нуждаешься во фрустрации.

— Кто же сможет в этом нуждаться рядом с тобой; но я испытываю обоснованный страх, потому что если мне случиться дать осечку, мне придется застрелиться.

— Что значит дать осечку?

— Дать осечку, это, фигурально выражаясь, значит пропустить свой выстрел. По-простому, это, когда, при желании застрелить врага, капсюль не срабатывает. У меня случилась осечка.

— Теперь я тебя понимаю. Разумеется, мой дорогой брюнет, это будет несчастье, но непонятно, зачем тебе стреляться.

— Но что ты делаешь?

— Я снимаю с тебя пальто. Дай мне также твой чехол.

— Это будет трудно, потому что он заперт.

— Как заперт?

— Засунь внутрь руку. Чувствуешь?

— Ах, шалун! Это яичные белки сделали тебе такой штырь?

— Нет, мой ангел, это все твоя очаровательная персона.

Я приподнимаю ее, она обнимает меня за плечи, помогая мне, и, сбросив чехол, я ощущаю ее на своих бедрах, и она утверждается на штыре; но, пройдясь по комнате и опасаясь последствий, я помещаю ее на ковер, затем, сев и утвердив ее сидящей на мне, я предоставляю ей возможность оказать мне любезность и кончить труд, собрав в горсть белок первого яйца.

— Остается еще пять, — говорит мне она, и, очистив свою прекрасную руку с помощью баночки, заполненной бальзамическими травами, она подает ее мне, чтобы я осыпал ее сотней поцелуев. Успокоившись, я провожу час, рассказывая ей смешные анекдоты; потом мы садимся за стол.

Она ест за двоих, а я — за четырех. Посуда была из фарфора, но для десерта — из вермеля [13] , украшенного двумя светильниками, каждый с четырьмя свечами. Видя, что я любуюсь их красотой, она сказала, что это подарок, который сделал ей ее друг.

13

позолоченное серебро — прим. перев.

— А щипчики для снятия нагара?

— Нет.

— Я полагаю, что твой любовник, должно быть, большой сеньор, потому что большие сеньоры не знают, что надо снимать со свечей нагар.

— С фитилей наших свечей не нужно снимать нагар.

— Скажи мне, кто научил тебя французскому, потому что ты говоришь слишком хорошо, хотя я и не любопытен.

— Старый Ла Форе, который умер в прошлом году. Я была шесть лет его ученицей; он научил меня также складывать стихи; но я научилась у тебя словам, которые не люблю слушать выходящими изо рта: до черта, фрустратор, неженка. Кто тебя им научил?