История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4
Шрифт:
— У меня такой сильный кашель, — говорю я ему, — что прорвалась вена в груди и вот кровь, что вы видите; позовите мне врача.
Приходит доктор, назначает мне кровопускание и пишет рецепт. Я сказал ему, что Лорен — причина моего заболевания, потому что захотел подметать пол. Врач делает ему замечание и рассказывает, что молодой парикмахер умер от болезни груди по этой самой причине, потому что, как он сказал, вдыхаемая пыль никогда не выходит обратно. Лорен решил мне уступить и никогда в жизни больше не подметать. Я смеялся про себя, что доктор не мог бы лучше сказать, даже если бы был в сговоре со мной. Стражники, присутствовавшие при этом теоретическом разборе, были рады ему последовать и включили в список актов своей благотворительности решение подметать камеры только тех заключенных, что им не нравятся.
После ухода врача Лорен попросил у меня прощения и заверил, что все остальные заключенные
— Но дело это важное, — сказал он, — и я буду выяснять это там внизу, потому что я вас всех рассматриваю как своих детей.
Кровопускание мне, впрочем, было необходимо, оно вернуло мне сон и избавило от спазматических судорог, мучивших меня.
Я выиграл важный пункт, но время завершить мой труд еще не наступило. Был сильный холод и мои руки, держащие эспонтон, заледеневали. Мое предприятие требовало большой осмотрительности, необходимости избегать всех препятствий, которые можно легко предвидеть, и дерзости и бесстрашия там, где, несмотря на предвиденье, надо положиться на случай. Ситуация человека, который должен действовать в таких условиях, весьма тяжела, но правильный политический расчет учит, что для достижения всего полезно бывает рискнуть всем .
Слишком длинные зимние ночи приводили меня в уныние. Я был вынужден проводить девятнадцать смертельных часов положительно во тьме, а в туманные дни, которые в Венеции не редкость, свет, попадающий в окошко и в дыру в двери, недостаточно освещал мою книгу, чтобы я мог читать. Не имея возможности читать, я погружался в мысли о моем бегстве, и ум, все время прикованный к этой мысли, мог привести к помешательству. Обладание масляной лампой сделало бы меня счастливым; я размышлял над этим, и был весьма обрадован, так как подумал, что смогу найти средство получить желаемое с помощью хитрости. Для создания этой лампы мне нужны были ее компоненты. Нужны были чаша, фитили из ниток или хлопка, масло, кремень, огниво, спички, трут. Чашей могла быть маленькая глиняная кастрюлька, и у меня была такая, в которой мне готовили яйца в масле. Я заказал купить масла из Луки, под предлогом, что от салата, заправленного обычным, мне делается плохо. Я вытащил из своего лоскутного одеяла достаточно ниток, чтобы изготовить фитили. Я притворился, что меня мучает сильная зубная боль, и сказал Лорену, что мне нужна пемза; он не знал, что это такое, и я заменил ее кремнем, сказав, что он дает тот же эффект, если поместить его на день в крепкий уксус и приложить затем к зубу; это утихомирит мою боль. Лорен сказал, что мой уксус хорош, и я могу сам положить в него кремень, и дал мне их три или четыре штуки. Стальная пряжка ремня от моих штанов могла послужить огнивом; оставалось найти лишь серу и трут, что приводило меня в отчаяние. Но вот каким образом я нашел выход, и в чем фортуна мне помогла.
У меня было что-то вроде кори, которая, подсохшая, оставляла на руках лишаи, причинявшие неприятный зуд; я сказал Лорену попросить у врача средство. На другой день он принес мне записку, которую предварительно прочел секретарь, в которой врач написал: «Один день диеты и четыре унции миндального масла, и кожа вылечится; либо смазывать серным цветом, но это топическое (местное) лекарство опасно».
— Мне все равно, что опасное, — сказал я Лорену; — купите мне эту мазь и принесите ее завтра; либо дайте мне серы, у меня здесь есть масло и я приготовлю мазь сам; у вас есть спички? Дайте мне их.
Он достал из кармана все спички, что у него были, и отдал мне. Как полезно сочувствие, когда в нем нуждаешься!
Я провел два или три часа, раздумывая над тем, чем можно заменить трут — единственный ингредиент, которого мне не хватало, и который я не знал, под каким предлогом получить; я вспомнил, что рекомендовал своему портному подбить мою одежду из тафты в подмышках трутом и покрыть его навощенной тканью, чтобы воспрепятствовать проникать пятнам пота, что важно в наших краях для любой одежды. Моя новая одежда была передо мной, и мое сердце трепетало: портной мог забыть мое указание, и я пребывал между надеждой и опасением. Мне достаточно было сделать пару шагов, чтобы убедиться, но я не мог себя заставить. Я боялся не найти трута и отказаться от такой дорогой надежды. Я решился, наконец, приблизился к месту, где лежала моя одежда, и внезапно ощутив себя недостойным этой милости, бросился на колени, умоляя Бога, чтобы портной не забыл мое указание. После этой горячей молитвы я разворачиваю свою одежду, отпарываю навощенную подкладку и нахожу трут. Радость моя была велика. Естественно, я возблагодарил Бога, поскольку
Рассматривая эти свои благодарственные молитвы, я не считаю себя дурнем, каким себя ощущаю, раздумывая над молитвой, что я вознес господу всего сущего, направляясь искать трут. Я не делал этого, направляясь в Пьомби, не делаю этого и сегодня; но утрата свободы оглупляюще подействовала на душевные способности. Следует молить Бога даровать милость, но не сотрясать природу чудесами. Если бы портной не подложил трута в подмышки, я не должен был бы его там найти. Чего же я хотел бы от Творца? Смысл моей первой молитвы был только следующий: «Господи, сделай так, чтобы я нашел трут, даже если портной забыл его подложить, и если он там есть, сделай так, чтобы он не исчез». Какой-нибудь теолог, однако, мог бы счесть мою молитву благочестивой, святой и весьма разумной, потому что, произнося ее, я опирался на силу веры, и он был бы прав, как прав и я, не теолог, находя ее абсурдной. Мне не надо, впрочем, быть ученым теологом, чтобы найти мою благодарственную молитву похвальной. Я благодарил Бога за то, что портной не забыл сделать то, что я просил, и моя признательность была вполне в рамках святой философии.
Когда я стал обладателем трута, я налил масло в кастрюльку, положил фитиль, и получил лампу. Какое удовлетворение убедиться, что это благо получено мной лишь благодаря самому себе, и что таким образом нарушен один из самых жестоких приказов! Для меня больше не существовало ночей! Прощай, салат; я его очень любил, но я не сожалел; мне казалось, что масло создано лишь для того, чтобы нам светить. Я решил начать ломать пол в первый понедельник поста, потому что в суматохе карнавала я опасался ежедневных визитов; и я оказался прав. В прощеное воскресенье в полдень я услышал шум запоров и увидел Лорена в сопровождении очень толстого мужчины, в котором я узнал еврея Габриеля Шалона, известного своим умением находить деньги для молодых людей с помощью темных дел; мы были знакомы, так что поздоровались. Общество этого человека было не таково, чтобы доставить мне удовольствие, но мне следовало сохранять спокойствие; его заперли. Он сказал Лорену пойти к нему и принести его обед, кровать и все, что положено, и тот сказал, что они поговорят об этом завтра.
Этот еврей, который был легкомыслен, невежествен, болтлив и груб во всем, кроме своего ремесла, стал хвастаться передо мной тем, что предпочел меня всем прочим, чтобы составить мне компанию. Я предложил ему вместо ответа половину моего обеда, который он отверг, сказав, что ест только кошерное, и что его ожидает хороший ужин у него дома.
— Когда?
— Этим вечером. Вы видите, что когда я спросил свою кровать, он ответил, что мы поговорим об этом завтра. Очевидно, это значит, что она мне не понадобится. Считаете ли вы возможным, чтобы оставили без еды такого человека как я?
— Меня сочли таким.
— Ладно; но между вами и мной есть некоторая разница; и, говоря между нами, Государственные Инквизиторы совершили ошибку, арестовав меня, и должны быть сейчас озабочены тем, чтобы ее исправить.
— Они устроят, возможно, для вас пенсион, поскольку вы человек, с которым нужно обращаться бережно.
— Вы рассуждаете весьма верно: на бирже нет маклера более полезного, чем я, в вопросах внутренней коммерции, и Пятеро Разумных [56] извлекают много пользы из моих советов. Мое задержание — явление странное, которое, по случаю, принесет вам счастье.
56
что-то вроде Министерства коммерции.
— Мне счастье? Каким образом?
— Не пройдет и месяца, как я вызволю вас отсюда. Я знаю, с кем мне надо поговорить, и каким образом.
— Я рассчитываю на вас.
Этот глупый мошенник считал, что что-то знает. Он захотел проинформировать меня о том, что обо мне говорят, и не сказал ничего, кроме того, что говорилось в среде самых больших дурней города, он мне надоел. Я взял книгу, и он имел наглость просить меня не читать. Его страстью было болтать, и все время о себе самом. Я не осмелился зажечь мою лампу, и с приближением ночи он решил согласиться взять хлеба и кипрского вина, и мой тюфяк вновь стал постелью для вновь прибывшего. На завтра ему принесли от него еду и кровать. Я терпел это бремя восемь или девять недель, потому что секретарь Трибунала хотел, прежде чем присудить его к Кватро, поговорить с ним несколько раз, чтобы прояснить его мошенничества и чтобы заставить его выдать незаконные контракты, которые тот заключил. Он мне рассказал сам, что купил у г-на Доменико Мишеля ренты, которые могли перейти покупателю только после смерти шевалье Антуана, его отца.