История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5
Шрифт:
— Ну вот, — говорит мне ее тетя, — видите вы ее? Она недурна. Жаль, что она столь глупа. Ты хорошо сделала, что накормила ужином г-на Казанову. Я играла всю ночь, а когда играют, теряют голову. Я совершенно не помнила, что вы здесь, и, зная, что граф Тирета ужинал, ни о чем не распорядилась. Но мы еще поужинаем. Я взяла этого мальчика на пансион. У него превосходный характер и он умен. Вы увидите, как быстро он научится говорить по-французски. Одевайся, племянница, потому что нам надо паковаться. Мы отправляемся после обеда провести весну в Вийетт. Слушай. Не стоит рассказывать об этом приключении моей сестре.
— Не сомневайтесь, тетушка. Разве я говорила ей что-нибудь в другие разы ?
— Видите, как она глупа! Слушая это «другие разы», можно подумать, что такое
— Я хотела сказать, что я никогда ей ничего не рассказываю.
— Мы обедаем в два часа, вы пообедаете с нами, и мы тут же уедем. Тирета мне обещал, что он будет здесь со своим маленьким багажом. Мы поместим все в фиакр.
Я предложил ей не откладывать и отправился быстро к себе, любопытствуя узнать от самого Тирета обо всей этой истории.
По своем пробуждении он мне рассказал, что продался на год за двадцать пять луи в месяц, жилье и питание.
— Я тебя поздравляю. Она мне сказала, что ты — сверхчеловек.
— Я работал над этим всю ночь, но я уверен, что ты также не терял времени даром.
— Одевайся, потому что я должен идти на обед, и я хочу видеть, как ты уедешь в Вийетт, куда я также буду иногда приезжать, потому что твоя цыпочка мне сказала, что у меня там будет комната.
Мы прибыли туда в два часа. М-м XXХ, одетая юной девушкой, являла собой фигуру комическую, а м-ль де ла М-р была прекрасна как звезда. В четыре часа они уехали вместе с Тирета, а я направился в Итальянскую Комедию.
Я был влюблен в эту девицу, но дочь Сильвии, с которой я не имел другого удовольствия, кроме ужинов в семейном кругу, ослабляла эту любовь, в которой мне не оставалось ничего большего и желать. Нам нравятся женщины, которые, несмотря на то, что любят нас и уверены, что нами любимы, отказывают нам в своих милостях и огорчают нас. Если эти женщины нас любят, они должны бояться нас потерять и, соответственно, должны делать все, что могут, чтобы поддерживать все время в нас желание. Если мы их получаем, очевидно, мы перестаем их желать, потому что к тому, что имеют, уже не стремятся; женщины правы, когда отказывают нам в наших желаниях. Но если взаимные желания двух полов равны, почему никогда не бывает так, что мужчина отказывается от женщины, которую любит и которой добивается? Соображение может быть только такое: любящий мужчина, зная, что его любят, ищет еще случая получить то же наслаждение и от других объектов. Поэтому ему не терпится удовлетворить свое желание. Женщина, в своих собственных интересах, должна искать побольше поводов для получения удовольствия, чем даже ей самой нужно; по этой же причине она оттягивает, как только можно, эти моменты, потому что, быстро отдавшись, она рискует потерять то, что ее интересует больше всего: свое собственное удовольствие. Это чувство присуще природе женского пола, и оно единственное есть причина кокетства, которое разум в женщине прощает, и которое она никогда не простит в мужчине. Поэтому такое поведение встречается у мужчин крайне редко.
Дочь Сильвии меня любила и знала, что я ее люблю, хотя я и никогда не решился бы объясниться; Однако она тщательно избегала мне это показать. Она опасалась поощрить меня к тому, чтобы потребовать от нее милостей, и, будучи неуверенна, что у нее хватит сил мне в этом отказать, боялась после этого меня потерять. Ее мать и отец предназначали ее Клеману, который в течение трех лет обучал ее игре на клавесине, она его знала и не имела оснований отказываться, поскольку, хотя и не будучи в него влюбленной, она его не ненавидела. Зная, что он ей предназначен, она смотрела на него с удовольствием. Самая удачная партия для хорошо образованных девушек — это предаться в руки Гименея без участия Амура, и они этому не противятся. Кажется, они знают, что их мужья не созданы, чтобы стать их возлюбленными. То же соображение, в основном, царит в Париже и среди мужчин. Французы ревнивы по отношению к своим любовницам, но никогда — к своим женам; но учитель клавесина Клеман был, по-видимому, влюблен в свою ученицу, и она была страшно довольна, что я это замечал. Она знала, что эта уверенность заставит меня, в конце концов, объясниться, и она не ошиблась. Я решился после отъезда м-ль де ла М-р, и в этом раскаялся. После моего объяснения Клеман был уволен, но я оказался в худшем положении. Мужчина, который заявляет о своей влюбленности иначе, чем пантомимой, должен отправляться в школу. Три дня спустя после отъезда Тирета я поехал в ла Вийетт отнести ему весь его багаж, и м-м XXХ встретила меня с удовольствием. В тот момент, когда мы садились за стол, приехал аббат Форже. Этот ригорист, который в Париже демонстрировал по отношению ко мне большую дружбу, за обедом ни разу не взглянул на меня, и то же — по отношению к Тирета. Но тот потерял, наконец, спокойствие к десерту. Он встал из-за стола первым, попросив м-м XXХ извещать его каждый раз, когда за ее столом будет этот месье, с которым та сразу же и удалилась. Тирета повел меня посмотреть свою комнату, которая, естественно, соседствовала с комнатой мадам. Пока он размещал свои вещи, мадемуазель отвела меня осмотреть мое жилище. Это была хорошенькая комната на первом этаже; ее комната была напротив. Я продемонстрировал ей, с какой легкостью я смогу пройти к ней, когда все улягутся, но она ответила мне, что ее кровать слишком мала, и это она придет ко мне.
Она рассказала мне про все те глупости, что проделывала ее тетушка с Тирета.
— Она полагает, — сказала мне она, — что мы не догадываемся, что он спит с ней. Она позвонила сегодня утром в одиннадцать часов и приказала мне пойти спросить у него, хорошо ли он спал ночью. Видя его несмятую постель, я спросила у него, не провел ли он ночь за письмом. Он сказал мне, что да, попросив ничего не рассказывать мадам.
— Он тебе строит глазки?
— Нет. Но тем не менее. С его небольшим умом он должен все же понимать, что он достоин презрения.
— Почему?
— Потому что моя тетя ему платит.
— Ты мне тоже платишь.
— Это правда, но той же монетой, что и ты мне.
Ее тетя говорила, что у нее нет ума, и сама так думала. Но у нее был ум и добродетель, и я бы ее никогда не обольстил, если бы она не была воспитана в монастыре бегинок.
Я вернулся к Тирета, где провел добрый час. Я спросил у него, доволен ли он своей ролью.
— Я исполняю ее без удовольствия, но поскольку это мне ничего не стоит, я не чувствую себя несчастным. Мне не нужно смотреть на ее лицо, а в остальном она вполне ничего.
— Она заботится о тебе?
— Она переполнена чувствами. Этим утром она не хотела, чтобы я пожелал ей доброго утра. Она говорит мне, что уверена, что ее отказ меня огорчит, но что я должен отдать предпочтение своему здоровью перед удовольствием.
Когда аббат Форж ушел и мадам осталась одна, мы пошли в ее комнату. Она приняла меня совершенно по-приятельски, обращаясь с Тирета как с ребенком, что выглядело совершенно возмутительно. Но мой бравый друг дарил ей свои ласки с такой добросовестностью, что я вынужден был залюбоваться. Она заверила его, что он больше не увидит аббата Форжа. Тот сказал, что она погибшая женщина в этом мире и в ином, и пригрозил покинуть ее, и она поймала его на слове.
К м-м XXХ пришла с визитом комедиантка по имени Кино, оставившая театр, соседка, а четверть часа спустя я увидел м-м Фавар с аббатом де Вуазенон, еще через четверть часа пришла м-ль Амелин с красивым мальчиком, которого она называла своим племянником и которого звали Шалабр; это было похоже на правду, но она не считала, что на этом основании она должна изображать его мать. Г-н Патон, пьемонтец, который был с ней, после многих упрашиваний организовал банк фараон и менее чем через два часа собрал деньги у всей компании, за исключением меня, поскольку я не играл. Я занимался только м-ль де ла М-р. Помимо всего, банкер был явный трус, но Тирета заметил это лишь после того, как проиграл все свои деньги и сотню луи на слово. Банкер, впрочем, бросил карты, и Тирета сказал ему на добром итальянском, что он жулик. Пьемонтец весьма хладнокровно ему ответил, что он ошибается. Я сказал, что Тирета пошутил, и заставил его, хотя и со смешком, в этом признаться. Он удалился в свою комнату. Дело не имело никакого продолжения, и Тирета признал, что был неправ. (Восемь лет спустя я увидел г-на Патона в Петербурге, а в 1767 году он был убит в Польше (Примечание автора на полях).)
Тем же вечером я сделал ему самое серьезное замечание. Я указал ему, что когда он садится играть, он должен составить свое мнение о банкере, который может быть и жуликом, но одновременно и храбрым, и соответственно, осмеливаясь ему это говорить, он рискует жизнью.
— Значит, я должен допустить, чтобы меня обкрадывали?
— Да, потому что у тебя есть выбор. Ты волен не играть.
— Клянусь богом, я не заплачу сотню луи.
— Советую тебе их заплатить, даже до того, как он их потребует.