История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7
Шрифт:
Я ответил этому кассиевскому судье [28] двумя строчками, что его приказ будет выставлен на посмешище в прессе.
Смирившись, таким образом, с приговором, я привел все в порядок для своего отъезда, и провел три дня, имея все время письмо аудитора в кармане и развлекаясь им у Терезы, у шевалье Манна и у ла Кортичелли, которой дал слово, что вызову ее лично на время поста и проведу с ней несколько дней в Болонье. Аббат Гама эти три дня меня не покидал. Мне было весьма приятно видеть всеобщую печаль среди своих друзей и поношения в адрес аудитора. Накануне своего отъезда маркиз Бота пригласил меня обедать за столом на тридцать кувертов, и я провел последний день у моей дорогой Терезы, и мы договорились оба
28
кассиевсий или сабиниевский судья — представитель одной из школ римского права.
Это было в час по полуночи. В этот великий город можно было входить в любое время; иностранцу надо было пройти таможню, которая была всегда открыта, и где досматривали чемоданы. Строгость соблюдалась лишь в отношении книг. У меня их было штук тридцать, все против религии либо против добродетелей, которые ею предписывались. Я это знал, и настроился оставить их, не вступая в дискуссии, имея необходимость отправиться спать. Чиновник, который осматривал мой экипаж, видя все эти книги, сказал мне добродушно их оплатить и оставить у него, заверив, что все их принесет завтра в гостиницу, где я остановлюсь. Я согласился, и он сдержал слово. Я дал ему два цехина.
После этого я очутился на площади Испании, в «Вилль де Пари», — таково название гостиницы, которую мне рекомендовали. Все спали, кто-то поднялся, и попросил меня пройти в маленькую комнату на первом этаже, чтобы подождать, пока разведут огонь в апартаментах, которые предназначались мне. Все сиденья были увешаны одеждами, юбками или рубашками, я заметил лежащую девушку, у которой видна была только голова, которая сказала, чтобы я садился на ее кровать, где находилась еще одна девушка, которая спала. Я увидел смеющийся рот и два глаза, которые показались мне двумя карбункулами. Я похвалил их ей и попросил позволения их поцеловать. Она ответила лишь тем, что спрятала голову под одеяло, но я подсунул руку вниз, в середине ее фигуры, и, обнаружив, что она совсем раздета, отдернул руку, попросив прощения за свое чрезмерное любопытство. Мне показалось, что она благодарна за мою доброту, которую я проявил, умерив свое любопытство.
— Кто вы, мой прекрасный ангел?
— Я Тереза Боланд, дочь хозяина гостиницы, а это моя сестра.
— Вам есть семнадцать лет?
— Еще не исполнилось.
— Мне не терпится увидеть вас завтра в моей комнате.
— С вами есть дамы?
— Нет.
— Увы. Мы не поднимаемся к господам.
— Опустите слегка пониже ваше одеяло, потому что оно мешает вам говорить.
— Слишком холодно.
— Очаровательная Тереза, ваши глаза сжигают мне душу.
Она снова прячет голову под одеяло, я пользуюсь моментом, снова запустив руку, она садится, я бросаюсь к ней и убеждаюсь, что это ангел в женском обличье.
Ну ладно, довольно. Я вытаскиваю руку, прося прощения, и вижу ее личико, успокоенное, смеющееся, зардевшееся румянцем, с легким налетом гнева, но в то же время удовольствия. Я затеваю с ней разговор, чувствительный, любовный и окрашенный страстью, когда входит прекрасная служанка и говорит мне подняться.
— Адье, до завтра, — говорю я очаровательной Терезе, которая мне отвечает только тем, что поворачивается, чтобы продолжить сон.
Распорядившись подать в час обед, я ложусь и сплю до полудня, и мне снится эта новая Тереза. Коста говорит мне, что нашел дом, где живет мой брат, и он оставил ему записку. Это был мой брат Жан, которому должно было быть тридцать лет, и который был в Риме, в школе знаменитого Менгса, теперь без пансиона, из-за войны, которая вынудила короля Польского жить в Варшаве, поскольку пруссаки оккупировали его Саксонский электорат. Десять лет, как я не видел своего брата.
Я был еще за столом, когда он появился передо мной. Расцеловавшись и потратив час на то, чтобы рассказать друг другу он — свои маленькие, я — свои большие приключения, он заключил, что мне надо уйти из этого отеля, в котором жизнь слишком дорога, и поселиться туда, где мне это не будет ничего стоить, — к художнику
Я пошел сначала на пьяцца Минерва , чтобы нанести визит доне Сисилии , и мне сказали, что уже два года, как она умерла. Я спросил, где обитает ее дочь Анжелика, я туда пошел, нашел ее, она встретила меня плохо, так что даже сказала, что едва помнит, что мы были знакомы. Я ее оставил в покое, не сожалея, она, показалось мне, стала некрасивой. Я узнал, где живет доктор, сын печатника, который должен был быть женат на Барбарукчиа, и решил нанести ему визит в следующий раз, так же, как и моему дорогому преподобному отцу Жеоржи, у которого в Риме была очень высокая репутация. Я осведомился также о доне Гаспаре Вивальди, и мне сказали, что он живет в провинции. Мой брат отвел меня затем к м-м Черуфини, и вот, наконец, бонтонный дом! Меня представили, дама приняла меня в римском стиле, я нашел ее привлекательной, ее дочерей — еще более; но я счел, что там слишком большое число обожателей всякого рода, напыщенности, что мне не понравилось, и девиц, из которых одна была хороша как амур, но слишком учтивых со всеми. Они устроили мне подробный допрос, я отвечал на вопрос таким образом, чтобы мне задавали следующий, но мне его не задавали. Мне стало неинтересно. Я заметил, что в этом доме я теряю свойственное мне положение, и что это происходит от значительности персоны, которая меня представила. Я слышал, как один аббат сказал другому человеку, который глядел на меня:
– Это брат Казановы .
Я ему сказал, что надо говорить: это Казанова, который брат того Казановы, и он отвечал, что это все равно. Аббат сказал, что это не все равно, мы разговорились, и стали добрыми друзьями. Это был просвещенный аббат Винкельман, который двенадцать лет спустя был убит в Триесте.
Прибыл кардинал Александро Альбани, Винкельман меня представил, и это Преосвященство, который был почти слеп, наговорил мне множество вещей, и ничего существенного. Когда он узнал, что я тот, кто спасся из Пьомби, он сказал мне грубо, что удивлен, что я осмелился явиться в Рим, где по малейшему требованию венецианских Государственных Инквизиторов я буду папским ордонансом [29] выдворен из города. Раздраженный этим заявлением, я ответил, что не ему здесь судить о моей смелости, потому что в Риме я ничем не рискую.
29
ordine santissimo.
— Это, — сказал я ему, — Государственные Инквизиторы могли бы отметить мою смелость, если они сами осмелятся меня допросить, потому что они не в состоянии объявить, каково преступление, за которое они лишили меня свободы. Мой ответ, краткий и резкий, заставил замолчать кардинала, который, ошибочно приняв меня за дурака, не сказал мне больше ни слова. Моей ноги больше не было в доме Черуфини. Мы вернулись в «Вилль де Пари» вместе с аббатом Винкельманом, которого мой брат пригласил остаться поужинать с нами. Этот аббат лицом напоминал аббата де Вуазенон. На следующий день мы, все втроем, отправились в «Вилла Альбани», чтобы увидеться с шевалье Менгсом, который там находился, расписывая плафон.
Хозяин моей гостиницы Ролан, знавший моего брата, пришел ко мне с визитом, когда мы ужинали. Я сказал этому человеку, бывшему авиньонцу и бонвивану, что огорчен тем, что покидаю его дом, чтобы поселиться вместе с моим братом, потому что влюбился в его дочь Терезу, не сказав однако, что видел ее только четверть часа, да и то только голову.
— Спорю, вы видели ее в постели.
— Именно. Мне хотелось бы ее увидеть стоящей. Не смогли бы вы попросить ее подняться, с большим уважением?