История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

Казанова Джакомо

Когда вся компания разошлась, дон Цезарино, так звали красивого мальчика, спросил, не хочу ли я прогуляться вместе с ним. Я ответил, обняв его, что он может прогуляться в моей коляске вместе со своим шурином, потому что я не должен оставлять его сестру одну. Палези был этим доволен.

Когда мы остались одни, я сделал ей комплимент относительно Цезарино.

— Это, — ответила она, — счастливый плод нашей любви. Счастливый, потому что у него есть все. Тот, кто его воспитал, это тот самый герцог, с которым я уехала из Римини, которого сделала хранителем моего секрета, когда узнала, что беременна. Я родила так, что никто об этом не знал, и он отправил его кормилице в Сорренто и крестил его под именем Цезарь Филипп Ланти. Он оставил его там до девяти лет, потом поместил в пансион ученого человека, который его обучил прекрасным и полезным наукам и преподал ему музыку. Он всегда знал меня как свою сестру, с самого раннего детства, и ты не можешь себе представить радость моей души, когда я видела,

что чем он становился взрослее, тем больше он напоминал тебя. Я всегда его воспринимала, как настоящий залог нашего союза, который возобновится при нашем первом же свидании, потому что каждый раз, когда я на него смотрела, мне казалось невозможным, чтобы он не произвел в твоей душе такой же эффект, какой производит в моей. Я была уверена, что ты не сможешь отказать этому очаровательному созданию в признании его твоим законным сыном, женившись на его нежной матери.

По смерти герцога я уехала из Неаполя, оставив его в том же пансионе еще на четыре года, под покровительством принца де ла Риччиа, который всегда считал его моим братом. Твой сын — обладатель капитала в двадцать тысяч дукатов де реньо, с которых мне идет рента, и о которых он не знает; но я ему ни в чем не отказываю. Мое сердце кровоточит, что я не могу ему сказать, что я его мать, потому что мне кажется, что он любил бы меня еще больше. Не можешь вообразить себе удовольствие, которое я испытала сегодня, видя твое удовольствие и наблюдая затем ту быстроту, с которой ты его полюбил.

— А это сходство?

— Оно доставляет мне удовольствие. Разве можно поверить во что-то другое, чем в то, что ты был влюблен в мою мать? Ладно. Мой муж верит, что отсюда происходит дружба, что нас связывает, которая могла бы внушить ему подозрение этим утром, когда он увидел наш порыв. Он сказал мне вчера вечером, что Цезарино может быть моим братом по матери, но не по отцу, потому что он видел его отца в партере, и тот никак не может быть моим. Если у меня будут дети от Палези, все мое добро после моей смерти будет принадлежать им, а если их не будет, то все принадлежит Цезарино. Мое состояние в надежных руках, даже если принц де Риччиа умрет.

Потом она отвела меня в свою спальню, где открыла шкатулку, в которой лежали все ее камни, помимо пятидесяти тысяч дукатов в надежных бумагах. Кроме того, у нее было много кружев и ее талант, который обеспечивал ей первые роли во всех театрах Италии.

Я спросил у нее, любил ли уже наш сын.

— Я так не думаю, — ответила мне она, — но полагаю, что моя горничная в него влюблена. Я буду остерегаться.

— Дай его мне. Я научу его понимать свет.

— Проси у меня все, что хочешь, но оставь мне твоего сына. Знай, что я его никогда не целую, опасаясь, что сойду с ума. Если бы ты знал, как он благороден и как он меня любит, потому что я потакаю ему во всем. Что скажут в Венеции, когда увидят через четыре месяца Казанову, который, убежав из Пьомби, стал на двадцать лет моложе?

— Ты приедешь в Венецию на Вознесение?

— Да, а ты едешь в Рим?

— И в Неаполь, повидать герцога де Маталоне, моего друга.

— Я его знаю. У него есть сын от дочери герцога дель Бовино, который женился; очаровательная женщина, которая обладает талантом сделать из него мужчину. Весь Неаполь знает, что он был импотент.

Со множеством подобных замечаний мы провели день, вплоть до прихода Цезарино со своим шурином. За ужином он окончательно породил во мне отцовскую нежность. Он разыгрался, он проявлял всю неаполитанскую живость. Он захотел, чтобы я слушал его клавесин, он аккомпанировал на нем неаполитанским песенкам, которые заставляли нас хохотать во все горло. Тереза то и дело переводила свои глаза с него на меня и с меня на него, потом она обнимала своего мужа и восклицала, что счастливы лишь те, кто любит.

Так я провел этот день, один из самых счастливых в моей жизни.

Глава VIII

Ла Кортичелли. Рыжий еврей-антрепренер. Фальшивый Шарль Иванофф и дурная шутка, которую он со мной сыграл. Беззаконный приказ покинуть Тоскану. Я прибываю в Рим. Мой брат Жан.

На следующий день в девять часов мне объявили об аббате Гама, который начал с того, что пролил слезу от удовольствия меня видеть после стольких лет, так хорошо себя чувствующего и во расцвете сил. Здесь читатель может увидеть, насколько аббат был склонен к восхвалениям. Что ни говори, лесть всем приятна. Этот аббат, сладкий, весьма обаятельный, очень тонкий и при том злой, но любопытный по характеру и по роду занятий, такой, наконец, каким я представил его в моем первом томе, не ждал, конечно, что я к нему обращусь с настоятельной просьбой рассказать мне всю свою историю за семнадцать лет, долгую, полную эпизодов, чего он мог бы, на самом деле, и проделать. Он перешел со службы Испании к такой же — Португалии и, будучи секретарем посольства командора Альмада, должен был покинуть Рим по причине того, что папа Риццонико не пожелал позволить благоверному Его Величеству изгнать иезуитов, которые не только связывали ему руки, но хотели его убить. Гама скитался по Италии, связываясь с Альмада и знаменитым

Карвальо, ожидая окончания распри, чтобы вернуться в Рим; это было все. Но красноречивый аббат растянул этот рассказ на целый час, чтобы вынудить меня дать ему реванш рассказом о моих приключениях. Мы оба упражнялись в нашем таланте: аббат — продлевая свою историю, я — сокращая мою, не без некоторого удовольствия наказывая его за любопытство. Он спрашивал меня для проформы, что я буду делать в Риме, а я отвечал, что собираюсь предстать перед папой, чтобы склонить его испросить для меня помилование у Государственных Инквизиторов. Это было не так; но если бы я сказал ему правду, что я направляюсь туда только за тем, чтобы посмеяться, он бы не поверил. Тот, кто говорит правду недоверчивому, ее унижает; Это преступление. Аббат просил меня, как бы для удовольствия, поддерживать с ним переписку, и я обещал; затем он сказал, что может, в качестве знака своего расположения, представить меня маркизу Бота Адорно, тогда губернатору Тосканы, которого считали другом императора Франциска 1-го, тогда правившего, и я ответил ему, что этим он меня осчастливит. Он коснулся в разговоре Терезы, и тут наткнулся на мою сдержанность; я сказал, что она была в малых годах, когда я познакомился с ее семьей в Болонье, по поводу же сходства ее брата со мной сказал, что это всего лишь игра случая. Он увидел на моем столе кое-что, очень хорошо написанное, и спросил, не мой ли секретарь обладает таким прекрасным почерком. Коста, который находился там, ответил ему по-испански, что это он. Аббат рассыпался в комплиментах, кончив тем, что попросил отправить его к нему, чтобы скопировать некоторые письма. Я без колебаний отвечал, что этот парень мне настоятельно необходим в течение всего дня. Ему он был нужен только для того, чтобы его разговорить. Таковы эти любопытные.

Любопытство, которое моралисты не желают поместить в категорию страстей, — это прекрасное качество ума, законным объектом которого является все, что касается природы; nihil dulcius quant ornnia scire. [23]

Оно, однако, относится и к чувствам, потому что происходит из способностей восприятия и ощущений. Но любопытство — это порок, когда оно ведет к стремлению проникнуть в чужие дела, когда любопытный хочет просто узнать о них, прямо или косвенно, либо когда он стремится узнать о них, чтобы быть полезным человеку, которого он выспрашивает, или употребить то, что он может узнать, для своей собственной пользы; оно всегда порок или болезнь, потому что разум любопытного всегда озабочен. Раскрытый секрет это кража. Я не говорю о стороне любопытства, касающейся абстрактных наук, которые стремятся узнать будущее, или то, что не заложено в природе; она — дочь невежества и суеверия, и те, кто этим занимаются, дураки; но аббат Гама не был дурак; он был любопытен по характеру и ему за это платили. Он покинул меня, чтобы сделать визиты, пообещав вернуться к обеду.

23

Нет ничего слаще, чем все знать.

Доктор Ваннини представил мне нового местного слугу. Тот был из Пармы и такого же роста, как первый; я сказал Ледюку дать ему ливрею. Я сообщил этому ученому трактирщику, что хочу дать большой обед, и был хорошо обслужен.

Первая, кто пришел, была ла Кортичелли со своей матерью, которую звали синьора Лаура , и своим братом, скрипачом, похожим на девочку. Эта мать сказала мне, что никогда не позволяет своей дочери идти обедать к иностранцам одной. Я ответил, что она может вернуться к себе или оставить ее здесь, получив два экю, чтобы пообедать где-нибудь вместе со своим сыном. Она взяла два экю и ушла, сказав, что уверена, что оставляет дочь в добрых руках.

Ее дочь комментировала этот маленький диалог между мной и ее матерью столь забавно, что стала мне нравиться. Ей было тринадцать лет и выглядела она на десять; она была хорошо сложена, белокурая, веселая, забавная, но я не знал ни как ни чем ее влюбить в себя. Она просила меня составить ей протекцию у еврея, антрепренера оперы. Он пригласил ее письмом, которое написал, станцевать в па-де-де во второй опере, и обманул. Она просила меня заставить еврея подтвердить ее ангажемент. Я обещал ей пригласить еврея для беседы.

Вторая прибывшая была пармезанка Редегонда, красивая, высокого роста. Коста, пармезанец, сказал мне, что она сестра моего местного слуги. После двух или трех минут катехизации я счел эту Редегонду достойной изучения. Пришел аббат Гама и поздравил меня, видя между двух красивых девушек. Я пригласил его занять мое место, и он принялся рассказывать им байки; они смеялись над ним, но он продолжал свое. Он полагал, что нравится им, я это видел и хорошо понимал, что тщеславие может ему мешать увидеть, что он смешон; однако я не предвидел, что в его возрасте стану похож на него. В действительности, я об этом не думал. Несчастен тот старик, который не может о себе судить и не замечает, что тот самый пол, который он прельщал, будучи молодым, должен его презирать, когда он показывает, что имеет еще претензии, несмотря на то, что годы лишили его всего того, что необходимо, чтобы нравиться.