История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7
Шрифт:
— Обо всем, потому что он не знает ничего о моих делах, и я очень рада, что он не проявляет любопытства. Он знает, как и все, что я начала свою карьеру в Неаполе, куда я прибыла, якобы, в возрасте десяти лет. Это ложь, которая никому не наносит вреда, и которую в той профессии, которой я занимаюсь, я должна предпочесть многим правдам, которые причинили бы мне вред. Я назначила себе возраст в двадцать четыре года. Как тебе это?
— Мне кажется, что ты говоришь правду, хотя я знаю, что тебе тридцать два.
— Тридцать один, хочешь сказать. Когда я тебя узнала, мне могло быть только четырнадцать.
— Полагаю, пятнадцать.
— Может быть; но скажи мне, прошу тебя, смотрюсь ли я больше, чем на двадцать четыре года?
— Я клянусь, что ты даже на них не смотришься.
— В Неаполе хроникер может знать все, но никто этих людей не слушает. Но я жду тебя, дорогой мой, в момент, который станет одним из самых интересных в твоей жизни.
— Самых интересных в моей жизни? Как это?
— Потерпи, я тебе ничего не скажу. Я хочу насладиться твоим удивлением. Поговорим о серьезных вещах. Как у тебя дела? Если ты нуждаешься в деньгах, я в состоянии отдать тебе твои деньги с любыми процентами, какие назовешь. Мой муж ничем не распоряжается, все, чем я владею, мое. У меня пятьдесят тысяч дукатов реньо в Неаполе и столько же в бриллиантах. Скажи мне, какая тебе нужна сумма. Быстрее, потому что сейчас придет шоколад.
Такова была Тереза. Охваченный нежностью, я бросился ей на шею, прежде, чем ответить, но тут прибыл шоколад. Ее муж вошел в сопровождении горничной — красотки, которая несла на серебряном подносе три чашки шоколада. Палези развлекал нас, пока мы его пили, описывая остроумно свое удивление, когда он увидел, что тот, кто заставил его подняться с постели в семь часов, был тот самый, кто в прошедший вечер спрашивал его в театре, как зовут его жену. Смешки Терезы, сопровождаемые моими, не повредили этому римлянину, который показался мне ревнивым лишь по форме.
Тереза мне сказала, что в десять часов у нее будет репетиция всех арий новой оперы, что я могу здесь остаться и обедать потом вместе с ней, и провести здесь весь день, если у меня нет в планах ничего лучше. Я ответил, что покину ее только после ужина, когда она отправится спать со своим счастливым мужем. На эти слова г-н Палези обнял меня по-мужски, с видом, говорящим, что он благодарен мне за то, что я не выдвигаю ему препятствий к исполнению его прав.
Ему было не более двадцати-двадцати двух лет, он был блондин, и слишком красив для мужчины, поскольку в таком, как он, человечество отразилось своими обоими полами. Я должен был извинить Терезу за то, что она влюбилась в его красивую внешность, потому что слишком хорошо знал силу красивых лиц, но осудил за то, что она сделала его своим мужем, потому что муж приобретает права хозяина.
Молодая горничная Терезы пришла сказать, что моя коляска стоит у дверей.
— Разрешите, — обратился я к Терезе, — чтобы мой местный лакей сюда зашел. Кто вам приказал, — спросил я у этого мерзавца, — приехать сюда с моей коляской?
— Никто; но я знаю свои обязанности.
— Кто вам сказал, что я здесь?
— Я догадался об этом.
— Идите вызовите Ледюка и придите сюда вместе с ним.
Я приказал Ледюку оплатить ему три дня, забрать у него ливрею и спросить у доктора Ванини другого лакея того же роста, который не будет ни о чем догадываться. Чудак обратился к Терезе, которая сказала мне, что я прав.
Я увидел, как в десять часов пришли все актеры и актрисы и некоторое количество любителей, которые все явились поцеловать руку Терезе, и как она их всех мило приняла. Эта репетиция, которая длилась три часа, меня порядком утомила. Я провел время, разговаривая с Палези, который мне понравился, потому что ни разу не спросил меня, ни где, ни когда, ни как я познакомился с его женой.
По окончании репетиции молодая пармезанка по имени Редегонда, игравшая мужскую роль и хорошо певшая, осталась обедать с Терезой, а минуту спустя пришла также молодая приглашенная фигурантка из Болоньи по имени Кортичелли, и поцеловала ей руку. Юное очарование этой девочки меня поразило, но в тот момент, целиком поглощенный Терезой, я не обратил на нее внимания. В следующий момент я увидел старого аббата, очень полного, который вошел размеренным шагом, с ласковым и смеющимся видом, который смотрел только на Терезу, а она подошла и поцеловала
— Его самого, — говорит мне он, поднимаясь и беря меня за голову, чтобы поцеловать в ответ, как он и должен был сделать по своему характеру, будучи, как я знал, тонким политиком и человеком очень любопытным, как я описал читателю в первом томе этих Мемуаров.
После этого начала можно себе представить, что у нас пошли бесконечные разговоры. Он говорил со мной о Барбарукчиа, о маркизе Г., кардинале С.К. и рассказывал, как он перешел со службы Испании на службу Португалии, где сейчас и находится; но тут неожиданно — появление, которое заняло и всколыхнуло все стороны моей души. Молодой человек, на вид пятнадцати-шестнадцати лет, сформировавшийся, как это свойственно итальянцу его возраста, входит и делает реверанс всей компании. Поскольку я был единственный, кто его не знал, бесстрашная Тереза мне его отрекомендовала, говоря: — это мой брат.
Я узнал его, как и должно, но растерявшись и не имея достаточно времени, чтобы взять себя в руки. Этот так называемый брат Терезы был мой портрет, за исключением того, что был менее темноволосый; я сразу увидел, что это мой сын; природа никогда не бывала столь нескромна; это был тот сюрприз, о котором Тереза мне говорила и который удержала при себе, чтобы иметь удовольствие увидеть удивление, нарисованное на моем лице. В своих первых письмах из Неаполя она мне ничего не писала о том, что беременна, и у меня никогда не было мысли о возможности этого. Мне казалось, что Тереза должна была бы избегать этой встречи, потому что у всех были глаза, и их было достаточно, чтобы понять, что этот мальчик должен быть либо моим сыном, либо братом. Я обратился к ней взглядом, но она уклонилась; молодой человек смотрел на меня столь рассеяно, что не придал никакого значения тому, что говорит его сестра. Другие только переводили взгляд с его лица на мое и, считая его моим сыном, не могли подумать ничего иного, кроме как, что я был интимным другом матери Терезы, если верно то, что она его сестра, потому что возраст, который она себе приписывала, не позволял думать, что она сама была его матерью. Тем более нельзя было представить, что я мог бы быть отцом Терезы, потому что я выглядел почти таким же молодым, как она.
Между тем, мне стало очень нравиться прекрасное поведение этого мальчика и ум, который он демонстрировал, говоря на неаполитанском диалекте, на котором он изъяснялся очень точно. Тереза посадила меня за стол между ним и собой. Я нашел его начитанным и воспитанным, с манерами, которые в неаполитанском образовании не были распространены. Тереза сказала ему, что он должен начать говорить на тосканском.
— Всего шесть месяцев, — сказала она мне, — как он вышел из рук того, кто его воспитывал и кто преподал ему все, что он знает, и в частности музыку, которая является его страстью. Вы услышите его за клавесином. Мне на восемь лет больше, чем ему.
То ли из-за веления природы, то ли из-за пристрастия, любви к себе, или из-за чего угодно, я встал из-за стола настолько очарованный этим сыном Терезы, что обнял его с таким волнением, что вся компания зааплодировала. Я пригласил Терезу обедать к себе вместе со всей компанией на завтра.
— Меня тоже? — спросила Кортичелли.
— И вас тоже.
Аббат Гама после обеда мне сказал, что предпочитает позавтракать завтра либо у меня, либо у него, потому что умирает от желания провести со мной пару часов тет-а-тет. Я пригласил его прийти ко мне.