История Жанны
Шрифт:
– Де Ла Руэри был наделен соответствующими полномочиями. А у вас, д’Эльбе, они есть? – снова перебил его мужчина в черном.
Господин д’Эльбе еще больше покраснел, но все же мужественно продолжил:
– Я полагаю, мои заслуги…
Ему не дали закончить мысль – остаток фразы потонул в дружном смехе. Господин д’Эльбе окончательно стушевался и до конца вечера больше не раскрывал рта. Инициативу перехватили другие.
Я с интересом наблюдала за происходящим – ничего похожего на военное совещание с обсуждением долгосрочной стратегии и решением ближайших
Никто никого не слушал, да и слушать не хотел. У каждого был свой план. Если один предлагал захватить Нант и перерезать всех республиканцев, то другой считал, что начинать надо с Ренна, так как именно там больше всего сторонников Конвента. Если третий говорил, что нужно впустить во Францию англичан, и сделать это необходимо в Сен-Мало, то четвертый тут же оспаривал это решение, поскольку высадку десанта можно было произвести только на побережье возле Дола и прочее, и прочее.
Они то делили еще не захваченную добычу, то раздавали пока не заслуженные награды.
Единственное, в чем сходились все присутствующие, это совершенно безжалостное отношение как к тем, кого они собирались резать и вешать, так и к тем, чьими руками они намеревались это сделать. Шла ли речь о предполагаемом штурме какой-нибудь крепости или сражении в открытой местности – ораторы с легкостью бросались цифрами в сотни, а то и тысячи человек. Для них это были чернь, толпа, пушечное мясо, а у меня перед глазами стояли лица живых людей.
– Что Вы думаете обо всем этом? – раздался голос у меня за спиной.
Оглянувшись, я увидела виконта. Он неслышно подошел и встал позади меня.
– Это ужасно, – я не могла сдержаться. – О чем говорят эти люди?
– Пока они разглагольствуют, Шаретт, Кателино и Стоффле захватили на юге Машкуль, Шоле и Шантонне и разбили в открытом сражении более 3 тысяч республиканцев.
– Да дело даже не в том, что с такими вожаками, как эти болтуны, ни у одной армии, как бы многочисленна и хорошо вооружена она ни была, нет ни малейшего шанса на победу. Вопрос в другом: зачем все это? И зачем Вам это?
Виконт задумчиво посмотрел на меня и, не ответив, отошел в сторону.
Сбор вожаков контрреволюционного мятежа закончился ничем. Предводители поговорили и разъехались, не сумев договориться о совместных действиях. А мы вернулись в Фужерский лес.
Всю дорогу назад я думала. В голове постоянно прокручивались события последних лет, месяцев, дней. В душе нарастало чувство протеста.
Я слишком долго плыла беспомощной щепкой по волнам, которые бросали меня из стороны в сторону. Хватит! Я не знала, чего хочу для моей многострадальной родины, кроме как прекращения этого кошмара, но зато точно знала, чего не хочу для себя: я не хочу больше принимать в этом участие. Если я не могу изменить судьбу Франции, то вполне могу изменить свою судьбу.
Все, решено. Я должна вырваться из этого ада. Робер Сюркуф сейчас где-то в
Конечно, может так получиться, что нанять перевозчика в Сен-Мало мне не удастся – все-таки идет война. Тогда можно попытаться договориться с капитаном какого-нибудь торгового судна – война войной, а торговлю никто не отменял.
Если же и здесь ничего не выйдет, то тогда я попробую попасть в Англию через Испанию. Правда, в этом случае мне придется пересечь всю Бретань и пол-Франции с севера на юг. Значит, я должна буду воспользоваться революционным пропуском нового образца, позволявшим беспрепятственно перемещаться из одного конца Бретани в другой. Такими пропусками снабжал мятежников бывший член Учредительного собрания, выкравший их не одну сотню. На пропуске оставалось лишь проставить имя.
Имя, имя… Какое же мне указать имя, если мое собственное никак нельзя было указывать?
Эти напряженные размышления были внезапно прерваны. Виконт поднял руку, и все остановились и замерли. Мы уже были в лесу, до лагеря оставалось каких-то полчаса езды.
Впереди, как раз в направлении нашего движения, слышались одиночные выстрелы. Они становились все реже, пока не смолкли совсем. Шатоден подал знак, и мы двинулись дальше.
Через несколько минут наш отряд выехал на открытое место, и моим глазам открылось страшное зрелище.
Небольшая поляна была усеяна телами, преимущественно в синих мундирах. По поляне ходили люди с белыми кокардами на войлочных шляпах и вязаных колпаках, методично обыскивали и раздевали убитых и добивали при этом тех, кто все еще был жив. Я смотрела во все глаза и с ужасом узнавала среди этих хладнокровных убийц тех, с кем жила бок о бок последние недели.
Я уже видела, как умирают люди. Но еще никогда не видела, как людей убивают.
Вырви-глаз поднял дубину с явным намерением размозжить череп бедняге с простреленной ногой. Невозможно передать ужас, отразившийся на лице несчастного.
Чуть не оглохнув от собственного крика, я слетела с седла и одним прыжком преодолела разделявшее нас расстояние.
– Не смей!
Я так сильно надавила на острие шпаги, что на шее головореза выступила кровь.
– Слышишь? Не смей!
От неожиданности тот растерялся и отступил.
– Да он скоро сам сдохнет. А если не сдохнет, то его все равно придется добить.
Меня буквально трясло.
– Если ты не оставишь его, то мне придется убить тебя.
Подошел Гастон и встал рядом со мной. Вырви-глаз проворчал что-то себе под нос и нехотя отошел. Виконт, не вмешиваясь, с интересом наблюдал за происходящим.
Из республиканцев в живых остались только пожилой усатый сержант с простреленной ногой и совсем молоденький солдатик с развороченной грудью. Я знала, что этот мальчик не доживет до утра, но не могла оставить его умирать на голой земле.