История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

Кстати — Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищённой сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читательской — это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. — Я как-нб. разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках³, к<отор>ые случайно сохранились, - это тронет Вас и позабавит.

Теперь — относительно той части воспоминаний, что о маме — я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть ещё время и

возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги, где-нб., в конце какого-нб. абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесьте этот образ и эту судьбу - скажите, что Серёжа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем»⁴. Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия, добивший всё и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе... «так с тобой и ляжем в гроб — одноколыбельники»⁵). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама своё слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней⁶. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в её завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется о них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь — и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в своё дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это. Стихотворные цитаты⁷:

стр. 99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска»⁸.

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»⁹.

«Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить»¹⁰.

«Целые царства воркуют вкруг...»¹¹ (а не «вокруг»),

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, к<отор>ые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан»¹² и «Поэма о царской семье»¹³; м. б., если говорить об архиве, то это ещё привлечёт внимание тамошних «издателей» к Базелю? М. б. сказать, что там незначительная часть архива, или ещё как-нб. иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда — т. е. большую часть рукописей стихотвор-

ных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней — Рильке, Пастернак. Недавно получила её письма к герою поэм «Горы» и «Конца». Вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей — мне бы многое прислали, но как?

Вот и всё пока. Обнимаю Вас, сердечный привет Любови Михайловне. Спасибо за всё.

Ваша Аля

' Речь идет о воспоминаниях И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

² См. Ин. 11,44.

³ Записи об И.Г. Эренбурге из своих детских дневников А,С. приводит в воспоминаниях «Страницы былого» (см. Т. III. наст. изд.).

⁴ Так характеризовал С.Я. Эфрона И.Г. Эренбург в гл. 3, кн. 2 своих воспоминаний.

⁵ А.С. неточно цитирует вариант 35-36-й строк из посвященного С. Эфрону стих. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...» (из кн. «Ремесло»). Правильно: «Так вдвоем и ляжем в гроб: / Одноколыбельники» (ИП-90.

С. 677).

⁶ Об этом см. в письме А.С. к Б.Л. Пастернаку от 28.VIII.1957 г.: «...Написанное тобой и мамой доживет до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете “на ты"».

⁷ А.С. указывает страницы по публикации воспоминаний И.Г. Эренбурга в «Новом мире».

⁸ Строка из стих. 1917 г. «Над церковкой - голубые облака...» (I, 336) из кн. «Лебединый стан» (впервые опубл. в сб. «13 поэтов»; Пг., 1917).

⁹ Строки из стих. 1913 г. «Идешь, на меня похожий...» (I, 177).

¹⁰ Строки из стих. «О слезы на глазах!..» (1939 г. цикл «Стихи к Чехии») (II, 360).

¹¹ Строка из стих. 1921 г. «Сколько их, сколько их ест из рук...», цикл «Хвала Афродите» (II, 63).

¹² В 1938 г., перед отъездом в СССР, М. Цветаева, переписав набело неизданную книгу стихов 1917-1920 гг. «Лебединый стан» и поэму 1928-1929 гг. «Перекоп», оставила их на хранение профессору славянской филологии Базельского университета Е.Э. Малер. В настоящее время рукопись находится в библиотеке Базельского университета (Швейцария).

¹³ «Поэма о царской семье», над которой М. Цветаева работала с конца 20-х до середины 30-х гг., не сохранилась, кроме варианта пролога «Сибирь» (впервые опубл.: «Воля России». 1931. № 3-4).

И.И. Емельяновой

9 мая 1961

Милый мой Малыш, до сих пор не знаю никаких подробностей о твоём житье и волнуюсь о тебе. Только одно знаю — в любом месте всё утрясается, образовывается — я их столько сменила! Первое впе-юб

чатление, правда, бывает несколько ошеломляющим - но что поделать! А главный закон правильных взаимоотношений с людьми в трудных условиях - не бояться и не презирать их. Мне кажется, что этими двумя качествами обладаешь ты - и жизнь, и люди всегда будут тебе интересны.

Новый указ ты, верно, уже знаешь, и надеюсь, что не повесила носа, что и ваша статья в нём упоминается. Думаю, что через некоторое время можно будет ходатайствовать о помиловании, когда буду в городе, посоветуюсь на этот счёт. Но для этого с твоей стороны требуется, конечно, то, что легче всего - характеристика с места. Тебе это куда легче, чем многим твоим товаркам по несчастью, недисциплинированным по существу. Очень хочется, чтобы Митька поскорее к тебе приехал, но я взяла на себя смелость посоветовать, чтобы Инка его сопровождала, т. к. этот длинный младенец нуждается в опеке — или не туда заедет, или забудет взять пропуск, или в жаркий день перепьёт лимонада и будет маяться животиком. Как там у тебя с перепиской, с посылками? Можно получать и писать неограниченно или с ограничениями? Какая работа? Нужны ли тебе к зиме тёплые вещи? Напиши, я тогда за лето свяжу тебе кофтёнку, носки, рукавички, в общем, что потребуется, только надо знать, что нужно тебе. Вещи, надеюсь, держите в каптёрке, за исключением самого необходимого, а то у таких растяп, как вы, всё утащат, прежде чем оглянуться успеете! Но всё это не беда. Вещи приходят и уходят, и грустить о них не приходится. Главное, чтобы ты была здорова и держала себя в руках — своих собственных! Мне это всегда помогало. Вот, Малыш, уже скоро год будет, как ты гостила у нас на даче, помнишь, как было и грустно, и хорошо — луга, цветы, соловьи? Как я тебя овсянкой откармливала и учила жить правильно, своим умишком, а ты, дурочка, поддалась материнскому обаянию, и вот как всё обернулось! Но всё, всё будет в жизни — и луга, и соловьи, и простор, и воля, и собственный ум, и много-много радости. Не сосредотачивайся на том антракте, который сейчас переживаешь — это только антракт, и не такой уж длительный в общей сумме! Старайся перешагнуть его скорее и не спотыкаясь. Воображаю, какое удовольствие тебе доставляют мои нравоучения, милый ты мой Малыш! Но это, учти, это ещё не вс — вот выйдешь, тогда уж отыграюсь!

Что у меня сейчас? Отложила работу, т. к. договорный срок перенесли к ч рту на рога, а с ним возможные деньги, и я, чтоб проветрить голову, копаюсь на огороде. Так устала эта самая голова, что проветривается плохо. Не то что писать — читать не могу, не в состоянии сосредоточиться, собраться, склероз этот, или нервы, или врождённый идиотизм — понять не могу. Вышли две книжечки с моими переводами, один вьетнамец — там 3—4 стиха моих всего, и «подарочный» томик Тагора, там побольше, но, увы — оба бестиражные. Там наши с классиком переводы соседствуют по принципу «одна лошадь, один жаворонок», да и переводы-то в большинстве своём лжеклассические. Маринину книжечку по объёму переполо-винили, но она вроде должна выйти в этом году, хоть и в общипанном виде. С другим томом вопрос всё ещё висит в воздухе, но тоже должен выйти, никак только не решится дело с объёмом и оглавлением. Так что всё идёт своим чередом. Как только получу свои таго-ровские 40% причитающегося мне гонорара, смогу послать тебе чего-нибудь вкусного. А пока крепко обнимаю вас, будьте, главное, здоровы, остальное приложится.