Истощение времени (сборник)
Шрифт:
– Это другой соловей, – сказал Дьяконов. – Я их много записал. Хотя и не очень люблю соловьев. Они виртуозы, но слащавые. Понимаешь, они салонные…
Пели другие птицы. Как в концерте, по очереди подходили к микрофону. Букварь слушал щегла, дятла, кукушку, дрозда, кулика и других птиц, ему незнакомых.
Где-то в фиолетовом вечернем небе или в кустах, густых, земных, родился тонкий, щемящий душу крик.
– Это иволга. Чаще она смеется, булькает, переливается. Помнишь у Пушкина: «Иль иволги напев живой»? А иногда тоскует. Каким инструментом можно передать
Потом, когда кнопка выключила лес, Дьяконов подошел к окну.
– Мы живем, заткнув уши ватой. Мы еще кое-как умеем видеть. Но не умеем слушать. Мы обкрадываем себя. Пытаемся открыть шестое чувство, не развив как следует традиционные пять. Знаешь, я мечтаю: когда-нибудь будут крутить вот такие пленки. Симфонии звуков: бой часов и пение птиц, взрывы и шум Канзыбы. Расширятся границы красоты. Почему бы не снять фильм о жаворонке? Полнометражный. С одной точки, из ржи. Синее небо, солнце и жаворонок в небе, его танец и его песни. И все.
Букварю захотелось полежать во ржи, слушая жаворонка, закрыв глаза, и чтобы ветер изредка и тепло шевелил волосы. И вдруг он вспомнил:
– А Зименко? У вас здесь должен быть Зименко. Он мне очень нужен.
– Зименко? Нет, его здесь нет.
Значит, Зименко не успел добраться до Канзыбы и сейчас, наверное, сидит в Кошурникове.
– Ладно, надо ложиться, – сказал Дьяконов. И добавил, помолчав: – А я бы тоже полез в Канзыбу.
Трелевочный затарахтел под окнами на рассвете.
Букварь вышел на крыльцо. Высокий, худой Дьяконов в своем жестяном плаще суетился около трактора, поглаживая мокрый металл, и у него были глаза цыгана, которому понравился конь.
Из кабины трактора выбрался Эдик Зайцев с бледным небритым лицом, и Букварь обрадовался ему.
– Привет, Эдик!
– Привет, Букварь, – устало сказал Эдик.
Дьяконов ходил вокруг трактора, осматривал, причмокивал губами, покачивал головой, словно собирался сейчас назначить Зайцеву цену за трелевочный.
– Сплю и вижу этот трактор, – сказал Дьяконов. – Мне бы его на два дня. А то взрывчатку приходится таскать на руках. Через ручьи, а то и через Канзыбу. А? Может, получится?
Эдик замотал головой:
– Нет. У нас же там наводнение. Остров у нас там…
– Я знаю.
Только сейчас Букварь заметил, что комбинезон у Эдика мокрый до пояса и даже выше. Букваря знобило. Наверное, у него была температура, и он без особой радости подумал о том, что ему придется снова встречаться с канзыбинской водой.
– Зайдем ко мне, – предложил Дьяконов.
Для профилактики выпили коньяка. Уже на улице Эдик сказал:
– Не знаю, как тебя пристроить. На щите тоже намокнешь. Может, посадить тебя на крышу и привязать, чтобы не свалился?
– А сам ты будешь сидеть в кабине?
– Я привычный, – сказал Эдик.
– Я тоже привычный.
Эдик пожал плечами, а Дьяконов покачал головой. Букварь подумал, что температура у него, наверное, перевалила за тридцать восемь, и ему захотелось лечь. Но он подошел к трактору и залез в кабину.
– Поехали, – сказал Эдик.
Он уселся слева, трелевочный заурчал и медленно покатил мимо темно-коричневых домиков. Под соснами, под кедрами, похрустывая ветками, выбрались на узкую, покрытую черно-бурой кашей дорогу.
– Зименко в Кошурникове? – спросил Букварь.
– Там. Будешь курить?
– Нет. Спасибо.
– Он с бригадой Мамаева у моста. В воде. Мост спасают. Джебь тоже взбесилась.
Эдик прикуривал, а трелевочный урчал и пробирался между сосен и кедров, словно выдрессированный. Потом Эдик стал рассказывать о Кошурникове.
Вчера Кошурниково превратилось в остров. Джебь разлилась на все двести, затопила контору Артемовского лесозавода, прорвала трубу перед мостом и промыла галечную насыпь. На Большой земле в Артемовске остались все тракторы и все машины, кроме одного старенького самосвала. Прораб Мотовилов бегал по Артемовску и искал лодочника. Артемовские качали головами: они не сумасшедшие и не любители острых ощущений. И все же один нашелся. «За десять рублей в день», – сказал. Мотовилов переплывал Джебь, стоя в лодке, посасывал мундштук, важный, как адмирал, вез на «остров» работников столовой. Но оказалось, что на «острове» нет хлеба. Из Артемовска к Джеби доставили фургон с хлебом и устроили его у трелевочного на спине. Трактор медленно форсировал Джебь. По воде плыла одна кабина. Эдик по грудь сидел в воде. Метрах в восьми от берега трактор остановился. Берег был обрывистый, и на «остров» Эдик забраться не смог. Тогда цепочка кошурниковцев спустилась к трактору. Эдик выдавал хлеб, а ребята уносили его на руках. По пояс в воде. По нескольку буханок каждый.
– Знаешь, когда бывает трудно, – сказал Эдик, – вспоминаю о Михалыче, ну об этом изыскателе, о Кошурникове, чьим именем станция названа. Это был коммунист… Вспомню о нем, и как-то стыдно становится… Вот и в те дни…
– Ага, – кивнул Букварь, – я тоже часто о нем вспоминаю. Помогает…
– Те буханки носили осторожно. Как снаряды, – улыбнулся Эдик.
Эдик улыбался редко, а улыбка у него была детская.
– Ты не спал ночью?
– Много тут поспишь! – проворчал Эдик.
Букварь вдруг захотел спросить Эдика, видел ли он Зойку и как там она, но не успел. Трактор вздрогнул и остановился. Впереди была Канзыба.
Эдик вышел из кабины и под дождем, засунув руки в карманы потрепанного комбинезона, походил по травянистому берегу, соображая что-то рассеянно, всем своим видом показывая полное пренебрежение к Канзыбе и ее бешенству, потом сплюнул непочтительно в ржавую воду и вернулся.
– Ладно. Будем считать, что ям здесь нет.
– Раньше тут был приличный брод.
Трактор тронулся мягко и не спеша, накренился вперед, и Канзыба лизнула его. Букварь напрягся, ухватился руками за сиденье, приготовился, стиснув зубы, драться с Канзыбой, тупой и неутомимой, которую он победил вчера и которая не забыла об этом поражении. Ее день, единственный день в году, продолжался, и в этот день она не прощала обид.