Истощение времени (сборник)
Шрифт:
– Мне нужно поговорить с секретарем райкома партии, – сказал Букварь. – Очень нужно…
Телефонистка даже не взглянула на него.
– Я с Абакан – Тайшета, – со значительностью добавил Букварь, будто слова эти были волшебным паролем.
Телефонистка, так и не поглядев на него, протянула ему трубку. Сказала бесстрастно, в тысячный раз: «Соединяю». В трубке затрещало, и Букварь услышал: «Дементьев у телефона».
– Товарищ Дементьев, – заспешил Букварь, – извините, пожалуйста, что я вас беспокою в воскресный день. Просто я не знал, к кому обратиться. Я Колокшин Андрей, с Абакан – Тайшета. Музей уже закрыт. Я опоздал на пятнадцать минут…
Трубка молчала, и Букварь закончил уныло:
– С Абакан – Тайшета я…
– Хорошо, –
У серо-коричневой избы с мраморной доской под тополями и акациями шумели, суетились туристы с фотоаппаратами. Их было много, и Букварю снова стало стыдно и неловко оттого, что он пристал к людям в воскресный день со своей пустяковой просьбой.
– Скажите, не вы с Абакан – Тайшета?
Букварь обернулся. Рядом стояла пожилая женщина с указкой в руке. Женщина была высокая, ростом почти с Букваря, и очень худая. Отглаженный белый воротничок окаймлял сверху зеленое платье. Лицо у женщины было жесткое, почти мужское, и очень походило на лицо преподавательницы истории из школы, в которой учился Букварь.
– Я, – сказал Букварь. – Андрей Колокшин я, с Абакан – Тайшета…
Он протянул ей руку, и она пожала ее сильно, по-мужски.
– Марья Григорьевна, – сказала женщина.
Она повернулась и быстро пошла вдоль забора, толкнула тяжелую калитку и, не оборачиваясь, не дожидаясь Букваря, зеленая, прямая, как доска забора, направилась к крыльцу серо-коричневой избы. Весь вид ее, решительный и строгий, выражение лица ее, жесткое и бесстрастное, говорили Букварю: «Я сегодня рассказывала сотням таких, как вы. Я могла бы сейчас отдыхать. Но раз уж меня уговорили… Вернее, если уж мне велели, я буду рассказывать еще раз. И мне совершенно безразлично, существуете вы или нет, ходите за мной или нет, слушаете меня или нет».
Букварь шел за ней, робкий, притихший, словно его вели в учительскую за курение на уроке, застегивал на всякий случай пуговицы рубашки. Он видел перед собой длинную, худую спину и четкий острый профиль Марьи Григорьевны и почему-то старался смотреть на указку.
– …был сослан на три года в Восточную Сибирь. – Указка остановилась, отыскав на стене знакомую фотографию. – После медицинского осмотра, при котором у Владимира Ильича обнаружилось заболевание легких, ему было назначено местом ссылки глухое село Шушенское, лежавшее более чем в шестистах верстах от железной дороги. Восьмого мая тысяча восемьсот девяносто седьмого года в сопровождении двух жандармов, на крестьянской телеге, запряженной парой лошадей, Владимир Ильич прибыл в Шушенское. Тогда село…
Указка отыскала еще одну фотографию и застыла, уставившись на нее. Букварь вертел головой, словно хотел увидеть в этих побеленных комнатах нечто необыкновенное. Но, кроме старых фотографий, портретов, книг, копий документов и писем, запрятанных под стекло, длинная палка показать ничего не могла. Потом Марья Григорьевна подвела Букваря к маленькой комнатушке в тринадцать квадратных метров. В комнатушке стояли четыре неуклюжих стула, столик и застеленная кровать. В этой комнате больше года жил Ленин.
Марья Григорьевна дала Букварю минуту поглядеть на кровать, стулья и стены, увешанные фотографиями, и пригласила его пройти во второй дом музея. Шли тихой улицей, а потом берегом ленивой, шушукающейся с ветлами Шуши. Букварь шагал быстро и снова видел перед собой худую, длинную спину.
– В этот дом крестьянки Петровой Владимир Ильич перебрался после приезда Надежды Константиновны Крупской и ее матери. Дом был построен по проекту декабриста Фролова для декабриста Фаленберга в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Уезжая из Шушенского, Фаленберг…
Дом был большой, в пять окон, посматривал через листву яблонь, кленов, берез на зеленоватую воду Шуши.
Снова Букварь переставлял ноги особенным образом, «по-музейному», рассматривал фотографии на стенах, жандармские распоряжения и доносы с ятями, закорючками и витиеватыми оборотами, копии писем Ленина с бегущими, энергичными словами. Он видел диаграммы и карты, деревянную конторку, копию той, за которой стоя работал Ленин, и на ней чернильницу, и ручку, и керосиновую лампу с зеленым пузатым абажуром. В соседней комнате была столовая, и Букварь побродил возле квадратного стола и стеклянного буфета, рассматривал тарелки, ложки, ножи и солонку. За стеклом лежала деревянная ложка, зеленая, с цветами, и Букварь осмотрел ее. Потом он увидел книжные полки и старинные толстые тома на них. Книги были философские, экономические, по сельскому хозяйству и статистические сборники. Лежали на стендах и книги Ленина, известные всему миру, написанные в Шушенском, и Букварь снова оглядел комнату, в которой Ленин вел борьбу с народниками и экономистами, обдумывал, какой должна стать партия рабочего класса.
– …в какой-то мере, – сказала Марья Григорьевна, – Шушенское явилось колыбелью нашей партии.
Букварь неожиданно обернулся к ней и спросил отрывисто:
– А вы видели Ленина?
Что-то изменилось вдруг в жестком лице Марьи Григорьевны, изменилось впервые, на секунду отразив растерянность и недоумение.
– Нет, – сказала Марья Григорьевна, – я не видела.
Она помолчала, словно вспоминая что-то.
– Мой отец видел. Здесь, в Шушенском. На охоте. Несколько раз. Рассказывал мне: простой такой человек, улыбчивый, крепкий, коренастый…
Марья Григорьевна говорила еще что-то, ее указка снова шарила по стенам, но Букварь уже ничего не слышал. Он видел улыбчивого, коренастого человека, видел совсем рядом, в этой светлой, побеленной комнате у деревянной конторки с керосиновой лампой.
Все, что слышал и видел Букварь минуту назад, было простыми словами, фотографиями, ложками, письмами, копиями документов. Он видел экспонаты, пронумерованные и заинвентаризованные, которые могли дать его сердцу и разуму столько же, сколько дали рисунки и сухие слова в учебнике истории для десятого класса. Букварь чувствовал неудовлетворенность: он думал, что музей рассказывает ему о Ленине так же, как мог рассказать о природе высушенный березовый лист. И вдруг эти простые слова: «улыбчивый, крепкий, коренастый» выбросили высушенный березовый лист, распахнули окна и впустили в комнату зеленые шумящие ветви. Экспонаты перестали быть экспонатами: они засветились, ожили, они стали вещами, видевшими Ленина, служившими ему, и Букварь по-иному, с волнением посмотрел на них.
– Вот и все, – сказала Марья Григорьевна, и указка стукнулась о доску пола, рекомендуя Букварю сказать «спасибо» и отправиться на автостанцию.
– Знаете, – заторопился Букварь, – я вас задерживаю, но мне очень хотелось бы постоять здесь… Просто постоять…
– Что ж, постойте, – сказала Марья Григорьевна.
Букварь застыл посредине комнаты, бывшей у Ленина кабинетом, смотрел прямо перед собой, думал сосредоточенно и снова видел у деревянной конторки крепкого, коренастого человека, с высоким лбом и небольшой рыжеватой бородкой. Потом он представил, как Ленин держал в руке деревянную ложку, зеленую, с лиловыми цветами, смеялся и хвалил умельцев, сделавших ее, и аппетитно ел этой ложкой щи. Потом он увидел, как Ленин усаживался на диван в столовой, как садились рядом на стулья крестьяне, почтительно держа шапки на коленях, и как Ленин выслушивал жалобы крестьян и давал им юридические советы. Потом открылась дверь, и Ленин вошел с мороза, молодой, радостный, с коньками, только что резавшими лед Шуши, и, улыбаясь, начал говорить что-то. Букварь увидел и другого Ленина: вскидывающего руку на трибуне в Смольном институте благородных девиц и разговаривающего с доктором во время прогулки по Кремлю после ранения, когда у него добрые-добрые смеются глаза. Букварь видел Ленина разным и радовался ему, как родному человеку, которого он давно не встречал. Он любил Ленина быстрым, движущимся, а не тем, каким он застывал в граните, мраморе и бронзе.