Истребивший магию

Никитин Юрий Александрович

Она сказала счастливо:

– Хорошо! Завидую и радуюсь за людей, что живут мирно и счастливо. Не всем выпадает удача, но кому выпадает – должен за нее держаться. Второго раза может не быть. Счастье… оно такое капризное…

Он подумал, проговорил медленно, в своей чуть ли не засыпающей манере, что ее особенно бесило:

– Не предназначенное тебе счастье, необоснованное приобретение, не уготовленная Творцом удача… это все западни, расставленные для людей слабых и никчемных. Вообще для всех людей! Но слабые в них попадают,

а сильные обходят и топают дальше.

Она фыркнула:

– Ты загнул что-то уж слишком сложное. И вообще, кто дал тебе право решать за других людей, что им надо, а что не надо?

Он подумал, указал пальцем наверх:

– Оно.

– Кто?

– Создавшее нас, – объяснил он, – создавшее весь мир и все вокруг мира. Я за справедливость, лапушка.

Она окрысилась:

– Я не лапушка!

– Извини, зверюка.

– И не зверюка! Я – женщина. Красивая, между прочим. Мог бы и заметить. Ты уничтожил запасы магии Кривого Корня ради справедливости?

Он кивнул.

– И ради нее тоже. Все-таки нехорошо, когда одни великим трудом чего-то достигают, а другой просто так получает вдвое больше. От золотой рыбки или джинна из кувшина.

– А еще ради чего?

Он зевнул, потянулся, сладко захрустели суставы.

– Женщина, давай спать.

Она сказала с вызовом:

– Ты не ответил!

– А твои вопросы никогда не кончаются, – сказал он мирно. – Если бы хоть один оказался хоть в чем-то интересным…

– Ты хочешь сказать, я дура?

– Зато красивая, – утешил он.

– Мужчина, – сказала она с презрением. – О чем ты еще можешь думать?

Он усмехнулся и устремил взгляд на просторный двор, на удаленный лес, на небо, где звезды позванивают тихо-тихо, почти неслышно, а сруб колодца во дворе напоминает горлышко гигантской бутыли с вином, закопанной в древности великанами.

Она перевела взгляд на его широкую грудь, амулеты на шнурке держатся смирно, мелкие и неказистые, стараются не привлекать к себе внимания.

– Ты их и на ночь не снимаешь?

Он покачал головой.

– Не мешают.

– Мне бы помешали, – сказала она с вызовом.

Он подумал, кивнул.

– Уже надумала? Хорошо, подумаю. Может быть, и сниму.

Она ощутила, как к лицу прилила жаркая кровь, этот гад так сумел перевернуть ее слова, что можно подумать, можно представить… ах ты мерзавец, да я тебя и близко не подпущу к своей постели, размечтался, вот уже глазки блудливые поблескивают знакомыми огоньками…

Олег молча наблюдал, как крохотный месяц, словно котенок, медленно полез на дерево, по которому совсем недавно прыгала белка. Барвинок что-то пыхтит и бурчит про себя, но ведет себя смирно, тени длинных густых ресниц на щеках лежат загадочные, глубокие, что-то скрывающие от всех и от него в особенности…

Он поднялся, медленно поднялся на крыльцо, Барвинок все так же задумчиво смотрит в темную даль, где слышится тоскливый

крик какой-то ночной птицы, наклонился к ней и сказал над ухом страшным голосом:

– Гав!!!

Она от неожиданности съехала спиной по ступенькам, больно задевая хребтом, перевернулась на живот и отбежала на четвереньках, только тогда вскочила, бледная и трепещущая. Лицо ее было искажено ужасом.

– Ч-ч-ч-что-о… – пролепетала она, лязгая зубами, – что… это… было?

– Это я, – честно ответил Олег. Пояснил: – Гавкнул у тебя над ухом.

– З-з-з-з-зач-ч-чем?

Он развел руками.

– Ну, ты же твердила, что я чересчур серьезный… Что совсем не понимаю юмора… Вот я и…

Она отшатнулась, глаза полезли на лоб.

– Так это был… юмор?

– Ну да, – ответил Олег довольно. – Понравилось?

– Т-т-т-ты… ты… ты…

– Ага, – согласился Олег, – я. Я рад, что ты довольна, как… сытый лось.

Не слушая, она очень быстро побежала в кусты, ломая их, в самом деле как озверевший лось. На том месте, где она сидела, осталась небольшая, скромная такая лужица. Олег пожал плечами, вот теперь ей не так скучно, углубился в мысли.

Барвинок вернулась злая, надутая, села на другом конце и, нахохлившись, долго смотрела в темноту, где время от времени пролетают светлячки, стрекочут кузнечики.

Чувствовалось, что собирается сказать что-то злое и ехидное, уесть, но волхв медленно заговорил, речь потекла густо, неспешно, пахучая и густая, как патока, и ее сердце перестало трепыхаться в великом возмущении, успокоилось, она ощутила, как в самом деле начинает проникаться красотой и величием ночи…

И тут он сказал деловито:

– Вообще-то спать пора. Думаю, постель нам приготовили давно. Ты ляжешь к стенке или с краю?

Она прошипела, как разъяренная кошка:

– Вот так сразу? Ты с ума сошел?

– А что я сказал? – удивился он. – Невинный вопрос…

– Оскорбительный, – прошипела она тише, вспомнив, что в ночной тиши все слышно очень далеко. – И не подумаю!

– Это как? Ляжешь посередке?

Она сказала злым шепотом:

– Кровать для двоих слишком узка, не находишь?

Он просветлел лицом, сказал обрадованно:

– Так ты не собираешься лезть ко мне? Фу, от души отлегло… Тогда лягу на полу, если ты не очень против, хорошо?

– Очень даже не против, – прошипела она зло. – Еще как не против! Ишь, размечтался.

Он поднялся и распахнул перед нею дверь, унизив этим жестом еще больше, словно безрукая какая, лось противный, все делает, чтобы обидеть, ну да ладно, она еще покажет…

В комнате слабо горит одна свеча, волхв молча сбросил волчовку, она задержала дыхание, не в состоянии оторвать взгляд от перекатывающихся под гладкой кожей мышц. Ни капли жира в сухом теле, но мускулов столько, и все объемные, рельефные, выпуклые, что худым назвать волхва никто не сможет.