Италия De Profundis
Шрифт:
Он профессионально и холодно улыбается, без малейшей тени притворства. Поскольку притворства в нем нет, он отсекает любую возможность притворства. Пред ним вы голы. Его веки ровно моргают. Считает ли он свой дар – даром? Он об этом молчит, но помогает ежемесячно тысячам. К нему нужно приходить как минимум за час до открытия кабинета, потому что потом образуется огромная очередь. Он работает каждый день, включая субботу и воскресенье. Если он видит черноту, он произносит прощальные слова: это означает не только то, что он не в силах помочь, но и то, что любое лечение бессмысленно. Нежное и темное дыхание смерти.
Крайнее проявление иллюзии, (мы воспринимаем переход как предел, хотя это не так) – это иллюзия физической смерти. Речь не о физической боли, о покидании тела.
Человек удивляется, недоумевает.
Перед смертью и правда есть свет в конце туннеля.
Мертвые почти никогда не растворяются в ничто.
Сначала проходишь состояние летаргического сна, а затем невидимые энергетические тела, из которых мы, не зная того, состоим, растворяются в эфире, где находятся тени, судьбу которых мы вскоре разделим.
Летаргический сон длится месяца три, после чего, если на земле остались долги, если так предначертано, мертвый может снова обрести форму. Тогда шаман видит нас, и мы приходим на помощь родным. И слышит, как мы шепчем «глиобластома».
Такие шаманы были всегда, их было мало, но вполне достаточно в различные эпохи истории человечества.
Человечества, которое сначала мечтает, а затем уничтожает мечты суевериями эры металла, из которого оно, согласно пророчествам, выковано. Так пророчества сбываются.
В практике самоотчуждения итальянцы стоят на шаг впереди. Они не чувствуют, воспринимая иллюзию как полноценное чувство. Они не говорят, а лишь изрыгают фонемы. Они не обнимают: они лишь сжимают плоть, но не могут согреть мясо ладонями.
Глубоководные недра Фантазии.
И огромная брешь, оставшаяся после спуска. Теперь я вижу.
Теперь линии человеческой почвы для меня яснее любой другой.
Звездные грани. Эпохи энергии и силы, в прошлом, в будущем этого вида. Облако, зависшее над тропическими лесами. Последние представители вида, мы выныриваем из воды и проваливаемся в пространство, где нет ни звука, ни кислорода, где вечный холод.
Все будет куда проще.
Любить чередованье.
Излучать милосердие.
Омывать и молча сострадать.
Покориться смерти.
Сыпь и чесотка держатся вот уже два года. Разлившиеся реки превратились в маленькие пятнышки-горошки.
Шаман накладывает руки, проводит по плечам и концентрируется, чтобы расслышать слова моих мертвых, после чего нажимает большими пальцами под диафрагмой. Он медлит, но все же выпускает сумрачное сокровище, хранившееся в темной пучине моей оболочки несколько десятилетий: почти сорок лет.
Я умру, не дожив до шестидесяти.
Так что же сказать? Прощай…
Мне еще предстоит начать книгу, что выйдет в две тысячи седьмом, не ту, которая обозначит мой мгновенный и единственный успех, другую, мне еще предстоит пропахать ручкой огромную целину.
4. Италия DE PROFUNDIS
Значит, стояло непродуктивное непростое лето 2007 года, но вот уже два года, как мне было плохо, два года я не отдыхал, отпуск превращался в короткое и бессмысленное мучение в адской жаре.
Мы приближаемся к месту, где происходит действие рассказа.
Основывается новая партия.
Ледниковый период, за которым не последует ничего нового, пугает. Кажется, итальянцев совсем не волнует психологический климат в стране. Последние двадцать лет их общность может изучать энтомолог, они как термиты.
Эта новая партия заменяет оставшиеся красные крохи, бывшие когда-то Итальянской коммунистической партией, за которую голосовала и которой верила треть жителей страны, взамен же итальянцы получают церковное воспитание, смирительную рубашку бездействия, а то и раскаяния.
Параллельно с моими согражданами, я проваливаюсь в отчаяние другого рода: отчаяние незнакомое. Поначалу это далекое образование где-то внутри, некое холодное мерцание, которое я наблюдаю с ледяным спокойствием. Ледниковые периоды всегда приводят к новому и нежданному: огромные трещины в паковых льдах, провисание драмы, внезапный отступ ледника, таяние глетчерных льдов, образование немыслимых пропастей. Отчаяние растет, ширится, пожирает во мне пространство и кислород.
Итальянцы приближаются к пику идиотизма. Разглагольствуют. Вопят, что их давят налогами. Не одумываются. Не замечают, что трещина ширится, расползается. Горизонт психической дефляции, навстречу которому они несутся в радостном исступлении, приближается. Ни болезненность, ни безропотная покорность, ни негодование не берут больше этот народ, разделившийся на две примитивные касты: богатых и бедных, старающихся поддержать иллюзию благосостояния и щегольнуть несуществующей роскошью, за которой таится бедность, подчиненная ежемесячному ритму выплаты векселей: долгов, набранных ради того, чтобы засветиться на культовых пляжах для ВИПов, назначенных таковыми авторами журнальных статеек, собирающих светские сплетни; и эту низкопробную массу немелованной бумаги с непропечатанными чернилами жадно поглощают две трети жителей нашей страны.
Случаи описи имущества за долги увеличились вдвое.
Над нацией, прекрасно умеющей прятаться в кирпичных тайниках, навис спекулятивный пузырь, страшная опухоль, за десяток лет расползшаяся со стороны Штатов и подобно торнадо всосавшая в себя итальянцев, домовладельцев, первооткрывателей румынских красот в многосемейных домах на Черном и Каспийском морях, обладателей кредитов на тридцать лет, которые еще не в каждом банке возьмешь: слишком много сложных процедур нужно пройти, слишком много бумаг и бумажек собрать, преодолеть столько преград, и все это ради того, чтобы надеть на себя ярмо.
Затраты на мобильную связь в Италии больше, чем в любой другой стране Европы.
Внедорожники, бессмысленные недотрансформеры, рассекают по улицам больших городов.
Падает слово.
Падает образ.
Итальянцы уже не творят. Итальянский кинематограф выдает продукты, а не фильмы. Сентиментальные ленты, созданные по канонам иллюзорных чувств, к которым привыкла нация за последние двадцать лет. Успех таких фильмов у публики катастрофически неизбежен, они становятся обязательными к просмотру быдлом, в которое превратились итальянцы. Все это втюхивается как искусство нашего времени, как репрезентация нашего настоящего. Что правда, только в обратном, чем думает большинство, смысле.