Итальянец
Шрифт:
Высокородный молодой человек, обладатель большого состояния, влюбляется в девицу бедную, неизвестного происхождения, наделенную всей красотой и талантами, какие полагаются героине романа. Семья молодого человека противится их союзу; виной тому прежде всего гордыня его матери, призывающей на помощь своего духовника отца Скедони — истинного героя повести; никогда раньше не появлялся на страницах романов столь выразительно изображенный персонаж, равно отвратительный как из-за своих прежних преступлений, так и из-за тех, которые он намеревается совершить; человек, чьи таланты и энергия делают его страшным, ханжа и прожигатель жизни в одном лице, бесчувственный, жестокий и неумолимый. Происками этого персонажа Вивальди (любовник) ввергнут в темницы инквизиции, а Эллену, его невесту, безжалостный монах помещает в тайное узилище; там монах, обнаружив, что его сообщник не оправдывает ожиданий, решает убить ее собственной рукой. До этих пор сюжет или, по крайней мере, обстановка представляются нам отчасти знакомыми по „Удольфским тайнам“, однако прекрасная сцена, в которой
Вновь обдумывая повесть, мы обнаруживаем, что многие эпизоды не получили убедительного объяснения, а некоторые детали писательница, несомненно, намеревалась использовать при построении какого-то сюжетного поворота, но затем забыла о нем или передумала. К числу их относится эпизод, когда главный инквизитор проявляет удивление при звуках странного голоса, который, несмотря на присутствие грозного трибунала, задает вопросы, присваивая себе тем самым прерогативу судей. Сцена сама по себе очень выразительна. Вивальди, с повязкой на глазах и привязанного к дыбе, допрашивают; в это время начинает задавать вопросы еще один голос; он принадлежит таинственному персонажу, который неоднократно пересекал Вивальди дорогу, но неизменно ускользал, когда тот пытался его найти; все собравшиеся цепенеют от изумления.
— Кто явился среди нас? — повторил он [главный инквизитор] еще громче. Вопрос по-прежнему остался без ответа — и вновь со стороны возвышения, где восседал трибунал, донеслось тревожное перешептывание; все, казалось, оцепенели. В общем гуле Вивальди не мог ясно различить ни одного голоса, но в зале явно происходило нечто необычайное — и Вивальди дожидался развязки со всем терпением, на какое только был способен. Вскоре он услышал, как двери распахнулись и какие-то люди с шумом покинули залу. Воцарилась глубокая тишина, однако Вивальди чувствовал, что прислужники все еще стоят возле него, готовые приступить к пытке». [2]
2
Перев. С. Сухарева.
Все это, несомненно, производит большое впечатление, но по поводу человека, нарушившего ход допроса, миссис Радклиф говорит только, что он — служитель инквизиции. Это объясняет его присутствие на допросе Вивальди, но ни в коей мере не оправдывает его вмешательства в допрос к неудовольствию главного инквизитора. Последний, безусловно, не удивился бы от того, что рядом находится один из его собственных подчиненных, и не испытал бы благоговейной робости, как бы тот себя ни вел, ибо присутствие подчиненного объяснялось бы служебным долгом, а странное поведение было бы расценено как дерзость. Можно также добавить, что отсутствует удовлетворительное объяснение беспощадной враждебности Дзампари к Скедони; те причины, которые можно отыскать в тексте романа, неубедительны и мелки.
Отметим пример еще большей небрежности. В романе имеется эпизод, связанный с разрушенным дворцом барона Камбруска; из намеков крестьянина, проводника Скедони, начинает складываться повесть ужасов, которая, как представляется, тревожит больную совесть монаха, и читатель ожидает, что за этим последует цепь значительных событий. Несомненно, по замыслу изобретательного автора, недосказанная повесть должна была перекликаться с некоторыми деталями намеченной фабулы; однако окончание романа было написано в большой спешке — или в иной манере, чем предполагалось первоначально, — и сочинительница, как беспечная вязальщица, не позаботилась «закрыть все петли». Таким образом, воображение читателя оказывается обманутым, а этого авторам подобного рода книг следует остерегаться. В то же время критикам нужно из милосердия вспомнить о том, что гораздо легче сплести сложную цепь захватывающих событий, чем успешно ее распутать. Драйден, как известно, нередко ругал изобретателей пятого акта в драме, а авторы романов едва ли помянут добрым словом того, кто придумал главы, где содержатся разъяснения сюжетных загадок.
Нам говорили, что в этом замечательном романе обычаи и принципы инквизиции представлены искаженно; такое обвинение легче выдвинуть, чем обосновать; во всяком случае, оно несущественно, даже если и справедливо, так как законы инквизиции, к счастью, мало нам знакомы. Имеется и более уязвимая для критики и, соответственно, более крупная ошибка: вкрапления итальянской речи, введенные для придания местного колорита, выбраны неудачно и имеют привкус искусственности. Но пусть миссис Радклиф не понимала глубоко итальянского языка и нравов, она, как показывает нижеследующий отрывок, прекрасно умела живописать природу Италии, которую могла видеть только на полотнах Клода или Пуссена.
«Во время этих прогулок они добирались иногда до Пуццуоли, посещали Байю, приближались к крутым лесистым склонам
3
Перев. С. Сухарева.
Имеются у нее и другие описания, как в «Удольфских тайнах», — более близкие стилю Сальватора Розы.
«Итальянца» ждал столь же восторженный прием, что и два предыдущих романа; и отнюдь не охлаждение со стороны публики причиной тому, что миссис Радклиф, подобно актрисе в расцвете сил и успеха, предпочла в ореоле славы покинуть подмостки. После выхода в свет в 1797 году «Итальянца» миссис Радклиф не подарила публике ни одного произведения.
Нам остается тщетно гадать, по каким причинам столь богатая фантазия была в течение двадцати с лишним лет обречена на бесплодие (по крайней мере, ничего не создала для читателей). Возможно, чувствительную душу миссис Радклиф устрашил голос недоброжелательной критики — не менее частый, чем зависть, спутник успеха; или ей, как это нередко бывает, пришлось не по душе, что тот род сочинений, который она ввела в моду, был опошлен сонмом рабских подражателей, способных повторять и усиливать недостатки ее романов, но не вдохновляться их достоинствами. Как бы то ни было, своему решению она следовала столь неколебимо, что в течение более чем двадцати лет имя миссис Радклиф упоминалось лишь при ссылках на ее прежние книги, и все полагали (поскольку жила она уединенно), что судьба удалила ее со сцены.
Но пусть новых публикаций не появлялось, все же трудно поверить, что столь сильное воображение, дополненное такой легкостью выразительного пера, могло длительный период оставаться бездейственным; однако же рукописи, над которыми миссис Радклиф, возможно, трудилась, публике до сих пор представлены не были. Мы имеем причины полагать, что она как-то едва не заключила с одним весьма уважаемым издательством соглашение, касающееся некоего романа в стихах, но договоренность была нарушена: писательница то ли передумала, то ли решила отложить публикацию. Надо надеяться, что читатели получат все же возможность ознакомиться с творением, которое — когда бы оно ни увидело свет — доставит им, несомненно, немало удовольствия.
Частная жизнь миссис Радклиф протекала, по-видимому, на редкость спокойно и уединенно. Вероятно, писательница избегала того повышенного внимания, каким лондонское общество окружает обычно признанных литераторов; едва ли найдется еще один автор, повсеместно читаемый и любимый, но в то же время лично почти не знакомый даже наиболее активным представителям того разряда светских людей, которые, претендуя на моду, любят вращаться в литературной среде. Тем не менее жила миссис Радклиф в достатке и ее домашнее благополучие ничем не нарушалось, хотя многие из ее почитателей верили (а некоторые до сих пор верят), что сочинительница «Удольфских тайн», постоянно изобретая ужасы для своих книг, в конце концов сошла с ума и влачила затем печальное существование в одном из частных домов для умалишенных. Такое утверждение широко распространилось и с уверенностью повторялось как в печати, так и в разговорах, поэтому Издатель верил ему и сам, пока через несколько лет, к своему великому удовлетворению, не узнал из надежного источника, что для этих дурных слухов никогда не существовало ни малейшего повода. Немалое огорчение причинила миссис Радклиф лживая молва иного рода. В переписке мисс Сьюард, среди других свежих литературных сплетен, прямо заявляется, что «Драмы о страстях» написаны миссис Радклиф и что она владеет правами на эту книгу. Миссис Радклиф была очень задета тем, что ее объявили способной позаимствовать у другой одаренной писательницы часть ее славы; покойная мисс Сьюард, без сомнения, страдала бы не меньше, если бы узнала, что абсолютно беспочвенный слух, ею распространенный, так ранит миссис Радклиф. Дело в том, что, находясь в удалении от столицы и живя литературными новостями, мисс Сьюард иной раз излишне доверялась своим друзьям, а те заботились не столько о точности, сколько о свежести доставляемых ими известий.