Итальянская комедия Возрождения
Шрифт:
Корсетто. О чем это он? Не иначе как совсем спятил.
Ферранте. Не думайте, будто я вовсе ошалел от счастья и не разумею, сколь важно для меня то, что собрался ему открыть, ведь тут решается вопрос чести благороднейшего создания, а заодно и вся моя жизнь. Но Корсетто настоящий друг, и я могу преспокойно ему довериться. Скорей к нему, не то вся Пиза узнает о моей великой радости.
Корсетто. Случай подходящий. Так и быть — покажусь ему, а то еще будет потом жалобиться. Эй, Ферранте, пусть твоя жизнь
Ферранте. Корсетто, дружище! Большего от жизни мне и не надобно. Я и так получил предостаточно. До чего же кстати я тебя повстречал! Прошу только, не называй меня Ферранте. Слава Богу, мы здесь одни, но нечистый не дремлет.
Корсетто. Какие вести? Хотя — о чем это я? Нешто от тебя чего-нибудь добьешься? А ведь знаешь, что мне ты можешь доверять, как себе самому. Скажу напрямик: надоели мне твои утайки, и порешил я нынче утром объявить тебе: коли нет от Корсетто проку, пора бы мне возвернуться во Флоренцию и сдержать данное капитану слово.
Ферранте. Неправда твоя, Корсетто. Если чем и обидел тебя, то не по злобе. Знай, что на всем белом свете нет другого такого человека, которому я мог бы до конца излить всю душу и которого готов всячески ублажать. Ты сам-то прикинь: на что мне было тащить тебя в Пизу, ежели я так тебя стерегусь, как ты мыслишь, да еще и водить тут за нос и кормить напрасными обещаниями? Зато теперь настал заветный час, и, видит Бог, я вышел из дому с единственной целью увидеться с тобой и испросить твоего совета.
Корсетто. Вот это я понимаю, а то, скажу не таясь, решил было, что дружбе нашей конец. Ну да ладно: что было, то прошло. Выкладывай, в чем там вся незадача.
Ферранте. Отойдем-ка подальше от дома.
Корсетто. Ну, говори.
Ферранте. Прежде чем посвятить тебя в нынешние мои дела, я должен коротко поведать свою историю, ибо, не узнав начала, не поймешь и конца.
Корсетто. Ясное дело. Зачинай, не тяни.
Ферранте. Семь лет пролетело с тех пор, Корсетто, как я жил не тужил у себя на родине в Кастилии. Лет восемнадцать мне тогда стукнуло. И вот в один прекрасный день жизнь моя резко переменилась: влюбился я по уши в одну девчонку лет тринадцати, по имени Джиневра. Папаша ее, Педрантонио Молендини, был объявлен у нас мятежником и принужден был оставить дочку на попечение брата, мессера Консальво. О нем же самом с того времени ничего не слыхать.
Корсетто. Поди, отдал Богу душу в изгнании.
Ферранте. Чего не знаю, того не знаю. Слушай дальше. На мое счастье, вскоре и она воспылала ко мне взаимным чувством. Но и тогда мне никак не удавалось склонить ее стать моею. Я уж и так и этак — все впустую. Хотя сам-то вижу: сохнет по мне девица, просто спасу нет; но честь свою блюдет — что и не подступишься. И знай себе твердит: лучше умру ради любви к тебе, чем опозорю себя в угоду твоей страсти.
Корсетто. Не
Ферранте. Видя такую ее неприступность, я предложил ей руку и сердце. Джиневра была на седьмом небе: она и не чаяла, что доживет до такого дня. Однако дядюшка ее Консальво и слышать об этом не захотел. А все потому, что кто-то из моих родичей подбил его брата Педрантонио на заговор. Сколько мы из-за этого натерпелись, ведают лишь те, кто сам перенес нечто подобное. Не один месяц длилась вся эта мука, покуда, не в силах более сдерживать наши чувства, мы не порешили обвенчаться тайно, а вслед за тем оставить Кастилию и держать путь в чужие края, положившись на судьбу.
Корсетто. Видно, ради тебя она была готова на все.
Ферранте. Так мы и учинили. Под покровом ночи сели на баркас, загодя снаряженный моими друзьями, и вышли в море. Поначалу наше плавание шло благополучно. Но судьбе, что вечно противится самым что ни на есть радужным замыслам влюбленных, угодно было распорядиться на иной лад. Как приблизились мы к пизанским берегам, напали на нас четыре шхуны пиратов. Окружили со всех сторон, и завязался бой. Отважно дрались мои товарищи, но все, как один, полегли в морской схватке. Я же был тяжело ранен и попал в сарацинский плен. В пылу сражения я собственными глазами видел, как пираты силком перетащили мою Джиневру на одну из шхун и уплыли с ней восвояси, не вняв ее жалобным просьбам лучше убить, нежели разлучить со мной. Так и расстался я со своей избранницей, единственной, которую я любил и буду любить, покуда жив.
Корсетто. Сердце кровью обливается от твоего рассказа. Что же дальше?
Ферранте. Что сталось с ней потом, я не ведал до сего дня. О себе же скажу, что привезли меня в Африку и сделали невольником. Едва оправился я от ран (телесных, разумею, ибо раны душевные не затянулись и поныне), запродали меня в Тунис одному из первых толстосумов города, некоему Флешеру, который незадолго до того прикупил таким же манером флорентийского раба по имени Нофрио Валори, полоненного на пути из Генуи во Флоренцию. Сдружились мы с ним: ведь вместе любую напасть снесешь. А годы идут и идут… Но вот прошлым летом, июля пятнадцатого дня, случилось взятие Туниса, великая виктория достославного императорского войска; и нам, купно с двадцатью тысячами других рабов, была дарована свобода. Тот день я запомню на веки вечные.
Корсетто. Эка жалость, что не пришлось мне сразиться в той баталии.
Ферранте. Что и говорить. Более слаженного войска ты еще не видывал: все солдаты как на подбор — так и сияют радостью; капитаны исполнены усердия; ополченцы, точно в старые добрые времена, являют образец слаженности и порядка; а главное, узрел бы ты неземную милость, превеликую рачительность и необычайную фортуну несравненного нашего императора, коего все мы с нетерпением и надеждой уповали увидеть после Туниса в Константинополе.