Итальянская новелла. XXI век. Начало
Шрифт:
В памяти Ивании свет от вечерней желтой лампы падает на стол. Семья только что закончила ужинать. Мать вытряхивает во двор крошки со скатерти, на несколько секунд оставив балконную дверь открытой, а когда возвращается на кухню, запах комбината уже наполняет дом, но Ивания почти не слышит его слабой нотки, постоянно звучащей в складках скатерти. И так же пахнет ее отец, когда возвращается домой в рабочем комбинезоне, а Ивания в это время что-то подчеркивает в школьном учебнике. Семья только закончила ужинать, по телевизору идет реклама комбината. На актере костюм иллюзиониста: черный фрак, белая рубашка, черный цилиндр, белые перчатки. Он снимает правую перчатку и использует ее как прихватку, чтобы снять с кастрюли раскаленную крышку. Вода кипит, актер вдыхает пар и произносит: «Бульонный кубик делает жизнь вкуснее!» Потом актер облизывается, трет большой палец об указательный, намекая и на нечто аппетитное и на деньги. Для участия в большом конкурсе достаточно купить кубик, заполнить и отправить почтовую открытку. Каждый понедельник после вечернего фильма у отца Ивании есть шанс стать миллионером с помощью бульонного кубика, который он сам делает и сам же фасует в двух километрах от дома. Бульонный кубик — вечный спутник их семьи. Отец трудится над ним в три смены, и благодаря конкурсу может стать миллионером прямо во время вечерней смены; мать готовит с кубиком ужины, главным образом, зимой; дочка играет с пустой упаковкой для десяти кубиков. В детстве Ивания часто разглядывала коробку из-под кубиков и представляла, что это домик: крыша из красной черепицы, труба, клубы дыма и птицы в гнездах. Ей хотелось быть женщиной, нарисованной на левой стороне коробки
Ивания съезжает с автострады, долго едет вдоль здания комбината. Серый километровый забор на этом отрезке пути сливается с дорожными ограждениями, а потом становится зеленым, как упаковка бульонных кубиков. Сквозь чахлые деревца видны конторы, склады, производственные цеха, поддоны, сложенные штабелем по десять штук под большим цементным навесом — те, что наверху кучи, почти всегда в тени, а нижние поджариваются на солнце. Ивания едет домой. Она живет всего в десяти километрах от забора в небольшом городке недалеко от предприятия, а работает она в тридцати пяти километрах отсюда. Во время обеденного перерыва вместе с коллегой Микелой Ивания ест что-нибудь принесенное из дома и разогретое в микроволновке. Служащие обедают в небольшом помещении, где всегда стоит запах автострады и спецовки отца Ивании. Этот запах впитывается в фотографии детей возле компьютера, проникает в туалеты и даже за стойку ресепшн. Такое ощущение, что каждый объект окружающего мира проходит через процесс лиофилизации, вакуумной сушки при температуре ниже нуля, с целью сохранения его исходных свойств. И только доля рынка бульонного кубика превышает пятьдесят процентов от общего объема. За последние несколько лет предприятие уволило тысячи работников, и может быть, продаст большую часть из двухсот двадцати тысяч квадратных метров под строительство квартир, офисов, магазинов. Бульонный кубик будут производить где-то в другом месте, за неизвестной восточной границей, которая однажды материализуется в оживленном движении товаров по автостраде. Напротив входа опустевшая парковка с двумя низкими шлагбаумами и желтыми бетонными тумбами. Над площадкой круглые часы на зеленом железном столбе. Столб укреплен на беленом прямоугольнике с ярким логотипом комбината из четырех красных букв в зеленом эллипсе. В целом эмблема напоминает итальянский флаг. Сегодняшняя женщина с упаковки для бульонных кубиков очень похожа на ту, из детских игр Ивании. Та же прическа и желтая кофта, то же жемчужное ожерелье, те же красный лак и губная помада, и улыбка в предвкушении ложки с бульоном. Только теперь у нее бледное лицо, покрытое светящимися белилами, похожее на маску, припорошенную снегом, но белый цвет делает глаза более лиофилизированными, так как взгляд призван передать искушение предстоящим ботулимическим угощением. Женщина держит в руке ложку с бульоном, тарелка исчезла. Теперь кажется, что женщина и есть продукт, рекламирующий самого себя, она превратилась в абстракцию, в канон, после того, как с маленькой картонной поверхности стограммовой коробочки, вмещающей десять кубиков, исчезла тарелка. В каждом десятиграммовом бульонном кубике содержится йодированная соль, на пятьдесят процентов он состоит из нее; есть в нем растительные белки; сахар, петрушка и ничтожно маленькая капля рафинированного оливкового масла; есть в нем ароматизаторы и растительные жиры (гидрированные и негидрированные); есть соль глютаминовой кислоты для усиления вкуса; есть в нем и мясо, или лучше сказать, экстракт мяса, процентное содержание которого не указано. В бульонном кубике Ивании предположительно ноль целых и четыре сотых процента экстракта мяса. Чтобы стать этим нулем целых и четырьмя сотыми процента, крошечный кусочек говядины был в свою очередь размельчен, очищен от костей и обезжирен. Чтобы получить один килограмм экстракта, требуются тридцать пять килограмм мяса. Мясо для бульонного кубика Ивании выращено и забито где-то в Южной Америке. Ноль целых и четыре сотых процента экстракта мяса содержится в десятиграммовом бульонном кубике Ивании и во всех остальных миллионах уложенных бок о бок кубиков. Неизвестно, принадлежит ли ноль целых и четыре сотых процента говяжьего мяса, размельченного, очищенного от костей и обезжиренного, одному животному, и сделаны ли из него же другие девять кубиков в упаковке Ивании. Возможно, тот ноль целых и четыре сотых процента мясного экстракта получен из двух разных животных, соединившихся в этом маленьком количестве товароведческого концентрата.
Опустив бульонный кубик в кастрюлю, Ивания ждет, пока закипит вода и кубик растворится, лишь тогда она заглядывает в кастрюлю, вдыхает запах воды, ставшей бульоном, и чувствует, как пар поднимается к лицу.
Ежедневный вернисаж
Наш уставной капитал — десять миллионов евро, прибыль и убытки делятся между учредителями, но мы не знаем, что такое убытки, а чистую прибыль, полученную в результате грамотной амортизации, мы распределяем по акциям, если только совет директоров не направляет полученные средства на модернизацию оборудования или на расширение ассортимента. Наш потребитель живет в среднем семьдесят семь лет и съедает за жизнь тысячу четыреста наших животных. Мясо не только привычка, это еще и большие возможности: пляжный зонт в шестом ряду, сетка от комаров, видеодомофон, кондиционер, поездка на матч предварительного этапа Лиги чемпионов. В течение вот уже семидесяти семи лет потребитель ест фарш из наших животных: в детских пюре, сидя на высоких детских стульчиках, наших животных режут ломтями под громкий плач в яслях, их шустро подают в школьных столовых к обеду и к любовным перепалкам в маленьких университетских буфетах, их режут на свадьбах, в первых своих квартирах, на крестинах, на конфирмациях, их рубят в тратториях, рекламируемых в ежедневных газетах, их нарезают ломтями в надежном убежище вторых квартир, купленных в удобном месте за минимальный аванс; нарезку из наших животных едят в общественно-личном пространстве больничных палат, без нее не обходятся холодные закуски поминок. Мы гарантируем сохранение великой итальянской скотобойной традиции, а также преемственность крестьянской культуры, прерванная связь с которой восстановлена благодаря нашей ежедневной энергичной работе; мы даем нашим потребителям то, чего им не дают госучреждения, ведь бывшие муниципальные скотобойни превратились в квадратные метры, в пустые помещения, со временем, после расширения городов, оказавшиеся в центре.
В больших городах и административных центрах, в городках с двадцатью пятью тысячами жителей и даже в тех менее населенных, где второй тур голосования на выборах проходит между двумя избирательными списками — «Вместе за…» или «Кандидаты от…», — везде есть бывшие скотобойни. Теперь это пришедшие в запустение территории, это полуразрушенные стены зданий, увешанные рекламой акробатических трюков на красных машинах с чихающими моторами, чьи глушители исходят серовато-голубой тоской; на полуобвалившихся стенах-стендах наклеены афиши цирков, где укротитель с грациозным поклоном проверяет билеты на входе; часть бывших скотобоен приспособлена под психиатрические центры, ловкие и прибыльные учреждения, восстанавливающие личность; в бывших скотобойнях выставляются произведения живописи, заметно подорожавшие за последний год; из некогда производственных зданий делают двухуровневые лофты: внутри открытые крашеные балки, потолки сверкают от бесцветной краски, отражая блестящий дождь, который льется из больших светильников и послушно отскакивает от пошло сверкающего паркета обратно вверх, а потом медленно рассеивается вокруг, не долетая разве что до небольших садов, разбитых на месте старых цехов обработки субпродуктов; помещения бывших скотобоен предлагаются агентами по недвижимости, они смотрят украдкой на часы под обтрепанным манжетом, их ноги в тесных черных туфлях зашнурованы десять часов назад; есть на месте бывших скотобоен платные стоянки, каждое третье воскресенье месяца они превращаются в небольшие рынки, где продают экологически чистые колбасные изделия, неочищенный рис, полбу, пшено, злаки; есть здесь парковки при супермаркетах — пронзительные жалобы колесиков, тележки, подпрыгивая, едут к темным и ненасытным багажникам, загружаются и разгружаются желтые электрокары с ярким флагом Италии; есть перестроенные территории, торжественно открытые мэрами, вооруженными ножницами членами городских управ в рубашках с закатанными рукавами, местными журналистами, фотографами-любителями, социально активными пенсионерами, бывшими учительницами, еле стоящими на ногах, кумирами восьми поколений школьников; есть здесь большие университетские аудитории: ручки и карандаши в вялых пальцах девушек, которые, наверное, быстро постареют, когда начнут работать. Повседневная жизнь отрицает смерть, хотя смерть присутствует везде: в новостях, в автопокрышках, в лобовых стеклах, в облаках, — смерти так много, что она обесценилась; мы же берем ответственность за смерть, смерть в соответствии с действующими законами, с соблюдением щепетильных санитарно-гигиенических предписаний Евросоюза. Мы предлагаем компьютеризированное управление производством мяса, у нас работают не мясники, а операторы, и каждый выполняет только поставленную перед ним задачу, отделенный от остального производственного процесса, в котором, как ни в каком другом, нет незаменимых; для нашей организации смерть — нейтральное понятие; да, мы ловко работаем: мы уводим смерть подальше от сонных исторических центров, мы увозим ее по оживленным окружным дорогам, наши машины — земной гемоглобин — ползут по асфальтовым артериям, которые змеятся по замкнутому планетному пространству, оплетая его своими сетями. Ах, если бы не это унылое однообразие, если бы мы могли шагнуть с крутизны, так нет же, — жертвы жестокой географии, мы живем на советах директоров внутри дворцов и учреждений, украшенных пышными деревьями, опоясанных аккуратными газонами высотой не более двух сантиметров, которые обрываются ровно у ограды и за которыми следят через черно-белые мониторы; у нас всегда всё под контролем, начиная с того момента, как грузовики-рефрижераторы заливаются дизельным топливом и кровью, пока грузят нашу говядину; наш потребитель может спокойно жить и развлекаться, ведь мы работаем даже по ночам, чтобы обеспечить его бифштексом, жалованием, льготным кредитом на машину, курсами английского в конце солнечного сентября, экономрейсом в предпоследний момент. Семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, в Рождество, в разгар августовских отпусков — мы работаем всегда, даже в те вечера, когда маленькая горечь будней в мгновение ока тает от желания чему-нибудь порадоваться: победе любимой команды в футбольном чемпионате, рождению ребенка, второму туру голосования, попсовому голосу певца в автомагнитоле, шарику мороженого. Мы постоянно занимаемся смертью и ее прямыми последствиями: управляем складированием первых сырых полуобработанных продуктов, кишок, желудков, утилизируем содержимое рубцов, а также частей туш, непригодных для приготовления собачьего и кошачьего корма; в конце концов, мы бежим от мыслей, прячемся в лодках, и море впереди выглядит еще очень красивым; нас не оставляют равнодушными хрупкость гор, таяние ледников, наши чистокровные жеребцы в манежах, мы владеем великолепным табуном лошадей, спасенных от скачек и от массовой любви к ипподромам, наши лошади способны к резкому ускорению, которое наполняет возбуждением послеполуденные часы, — ах, эта сольная партия копыт на ветру, это молчаливое достоинство танца умирающей рыбы.
Джорджо Васта
Наши имена
В понедельник, 8 июля 1985 года, я смотрел вечером телеканал Италия Уно.
Без четверти десять Клаудио Чеккетто, тощий, жизнерадостный, с копной непослушных каштановых волос, закончил конкурс участников шоу «Зодиак», и девятнадцатилетняя Паола Перего, сама чистота и грация, взяла микрофон и представила нового гостя.
Я сидел в тихом доме у моря, развалившись в кресле-качалке, и поигрывал шлепанцами, однако, предчувствуя возможность заглянуть в бездонное жерло нашего времени, напряженно прильнул к экрану.
Под торжественную музыку, залитый красно-синими лучами Беппе Манилья в бледно-голубом трико, обнаженный по пояс, с рельефной мускулатурой, страдальческим лицом и змеящимися, как у Медузы, волосами, вдувал сотни атмосфер в две грелки, обыкновенные домашние грелки, красную и синюю, те самые упругие резиновые пузыри с узким горлышком, которые обычно зимним утром, холодные как лед, булькают у нас в ногах.
«В прошлый раз, — гордо заявила Паола Перего, — Беппе Манилья, наш герой с железными легкими, надул одну грелку так, что ее разорвало». На этот раз он решил превзойти себя: изо рта у него торчали, как цветные женские груди, сразу две грелки; матовые пузыри раздувались, каждое усилие давалось ему все труднее.
Я, не отрываясь, следил, как грудь Беппе Манильи то вздымалась, то опускалась, он выталкивал воздушные массы из легких и закачивал в грелки, крепко ухватив их за горлышки. И вот, когда музыка достигла апогея, тело залоснилось от пота, а поза Беппе напоминала то ли экстаз средневековой святой, то ли Лаокоона в титанической борьбе с обвившими его змеями, грелки, одна за другой, взорвались.
В студии еще звучало эхо взрывов, зал рукоплескал, камера взяла крупным планом изможденного Беппе Манилью, который непринужденно и с достоинством раскланивался, стоя среди клочков резины и обводя студию печальным взглядом бывалого воина. Сознавая, что в этот момент в Монделло — одном из кварталов Палермо, да и в Италии — одном из кварталов мира, застрявшем в середине восьмидесятых, произошел провал во времени и ничего худшего уже не случится, я встал, выключил телевизор и отправился спать.
К тому времени многие итальянские пиццерии поменяли интерьер. В отделке повсюду царило дерево, придавая местным заведениям определенный стиль.
Даже в пиццериях на окраинах стены обшивались деревянными панелями. Столы либо голые, либо, в лучшем случае, покрытые прямоугольными бумажными скатертями, которые съеживались от капли кока-колы. Скамейки со спинками и без, стулья и табуреты из дерева непременно романтичного медового цвета, одновременно шершавого и блестящего, жесткого и слащавого, с прожилками и маленькими концентрическими безднами черных глазков, куда проваливались наши бесконечные разговоры.
Каждый субботний вечер, поиграв с ребятами в футбол и забежав домой за деньгами, я с десятью тысячами лир в кармане отправлялся изучать столы в пиццерии «Братья Ди Джованни», — стекляшке на крохотном пятачке между площадью Оттавио Дзиино и улицей Леонардо да Винчи.
Внутри заведения, которое иначе как забегаловкой не назовешь, скользкий пол был весь в муке, с полок смотрели фотографии детей и внуков, на витрине с подогревом громоздились на черных противнях рисовые крокеты с маслом и мясом, пицца с оливками, мясные пирожки, гренки, булочки с творожной и шоколадной начинкой; в телевизоре — экзотическое шоу Коррадо «Коррида», столы представляли собой доски в три-четыре сантиметра толщиной, точь-в-точь как спинки кроватей диснеевских гномов. В этом деревенском стиле было нечто среднее между сельской пиццерией и салуном на Диком Западе. Материал — с виду цельная древесина — на поверку оказывался досками из прессованных опилок, которые перекрашивали, подновляли и в новом облике отправляли в пиццерии Италии, такой же прессованной и не похожей на себя.
Спустя несколько недель столы были сплошь исписаны, в ход шло все, от обыкновенных зубчатых ножей для пиццы с тонким острием и черной пластиковой ручкой, до ключей, которыми работали, как шилом, и вилок с кривыми, сломанными, или причудливо погнутыми зубцами.
Подобные граффити были особенно популярны среди нас, подростков, вернее, среди них, подростков, ибо к пятнадцати годам я прослыл молодым стариком, до времени отказавшимся от многого, любителем судить и наблюдать со стороны.