Итальянские каникулы. Чао, лето!
Шрифт:
И к себе.
– С днем рождения меня, мертвые собаки! И простите за равнодушие.
День отъезда
и аэропорта, который меня знает
Дежавю.
Какое красивое слово.
И каким красивым стал аэропорт!
Почему все стремятся отсюда поскорее улететь? Эй аэропорт! Я бы осталась и слушала твои звуки ночи напролет. И согревала бы твои холодные стулья. Летом я становлюсь теплее, а значит с меня не убудет. Ну, побежала искать знакомые закоулки.
Привет! И аривидерчи!
Аэропорт громыхнул рейсом из Белграда. Поздоровались, значит. Все здесь узнаю, и в то же время – что-то не
Трубка черная и холодная, металлические кнопки цокают при нажатии, несколько секунд я слушаю тишину. Лёля не верит в такие штуки, а я – придумала себе невидимый канат. Бывает, как в спортзале, зацеплюсь за него, и не отпускаю, пока кто-нибудь меня не стащит. Эдик называет это расстройством, но не уточняет каким.
«Катюха, ты расстроена немного, вот и все», – говорит он.
Но я знаю, что не все, и это эдиково «вот» – самое главное, о чем он недоговаривает. Баба Маша даже разрешила сводить меня к «звездочету». Им оказался слишком худой мужчина в квартире на девятом этаже. Он встретил нас гудящей стиралкой и чашкой чая, из которой нам с Эдиком было предложено отпить.
Я спросила у звездочета, могу ли я и дальше цепляться за свой канат. На что он ответил, что цепляться надо за себя, иначе все равно упадешь. Он показал мне два дыхательных упражнения и распечатал на принтере листок с моими счастливыми годами. К тому времени, как его белье было постирано, мы закончили выяснять, какое будущее меня ждет. Эдик оставил в прихожей десятку и в ближайшем магазине купил мне плитку киндер шоколада.
– Мы с тобой еще огого, – сказал он мне по дороге домой.
Вот и сейчас – этот звонок, мой канат, который держит меня на сантиметр ближе к небу.
Гудок. Еще один. Еще. И еще. И вдруг…
ЦОК.
Тут как назло на трех языках объявили про тот самый, из Белграда. Я уронила трубку и закрыла уши. А когда снова приложила ее к уху, в ней было тихо: ни гудков, ни вообще никаких звуков.
Я почти не дышала, но на том конце точно должно было быть слышно, что здесь кто-то есть.
– А-ло, ма-ма, – слогами прошептала я.
А там снова цок. И короткие гудки.
Я буськнула их через провода, повесила трубку и пошла выпрашивать у Эдика шоколадку.
Дело в том, что звездочет сказал мне еще кое-что, но Эдик меня сильно не расспрашивал, поэтому и рассказывать было ни к чему. Поэтому я написала список, как мама когда-то, и все зашифровала. Придумала свой собственный тайный код. А еще взяла с собой свой гороскоп и далматиновый блокнот для хроник. Они-то точно помогут мне помнить о главном – что мне нужно кое-что исправить.
Единственный, кого я узнаю в толпе, это Митя. Хорошо, что Лёля полезла проверять мой паспорт в своей огроменной сумке, потому что я застыла и свыкаюсь с мыслями, что:
Митька дорос до меня и стал симпатичнее,
но дурацкая стрижка «под горшок» все портит,
и что он вообще здесь делает, если его родители стоят рядом!
– Лёль, – тяну руку к Лёле, но голова не слушается, и я все еще таращусь на димкину шевелюру, – теть Лёль, а они тут как?
– Нашла! – отзывается Лёля. – А?
– Митька, – шепчу я, – со своими.
– А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.
Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она… для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.
И как мне теперь быть: то ли ненавидеть Митьку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой – мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?
Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Митьке все италии мира.
– Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.
У митькиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Митька. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.
– Жизнь такая длинная, а мир такой большой, – отвечает ей митькина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.
Лёля айкает и смотрит на меня сердито.
На прощание Лёля жмет мне руку:
– Я глобально за тебя, – говорит она. – Все, пока.
– Ага, пока, – отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.
Летели мы по всем правилам: пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Митька летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Митька ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Митьки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее – надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.
Я откинула голову на подголовник, опустила плечи – хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку – вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделеевым, снова откинулась – до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.
– Дим, ты думаешь, как там?
– А что думать. Как будет, так и есть.
– Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.
– Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное – молчать, – и он растянул такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.