Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

В это воскресенье, в частности, у донны Орсолины так и не доходили руки застегнуть спереди свое достаточно потрепанное и ужасно короткое черное шерстяное платье, и она, попеременно то краснея, то бледнея, со слезами на глазах проклинала ту минуту, когда сдуру пренебрегла перспективами одинокой, почти монашеской жизни и без памяти влюбилась в почтового чиновника Чиччо.

В квартире напротив чета Ранаудо степенно собиралась в церковь. Донна Пеппина Ранаудо, пятидесятилетняя особа, толстая и тучная, выросшая больше в ширину, чем в длину, с розовым, младенческим личиком женщины, никогда не имевшей детей, и лысеющей головой, обувалась. Ее служанка Кончетта натягивала ей на ноги большие прюнелевые ботинки. Тем временем дон Альфонсо Ранаудо, ее муж, служащий лотереи по профессии и заядлый охотник по склонностям, успевший в десять

вернуться из Помильяно д’Арко, куда он еще в три часа утра ушел пешком стрелять куропаток, снимал с себя бумазейную куртку, чтобы облачиться в черный касторовый сюртук; и оба старых бездетных супруга, спокойные, довольные тем, что не имеют ребятишек, улыбались, глядя друг на друга глазами, в которых так и светилось благодушие. Этажом выше, налево, другая счастливая чета тоже собиралась к мессе: это были дон Винченцо Манетта, сухой старик, длинный и седой, с тощим лицом и клювообразным носом, с двумя жидкими белыми бакенбардами и ногами словно палки, секретарь суда в отставке, постоянно взбешенный тем, что больше не служил, и до того влюбленный в историю Неаполя, что списывал целые отрывки из некоторых старинных документов, а потом воображал, что они принадлежат его перу, и донна Элизабетта Манетта, добрая женщина, вступившая в брак очень поздно, в сорок пять лет, сохранившая тонкое, но пожелтевшее лицо старой девы и упорно красившая краской Эмита волосы, которые постоянно меняли цвет, становясь попеременно то темно-рыжими, то светло-каштановыми, то фиолетово-черными, а обычно имели зловещий зеленоватый оттенок болотных трав. Педантичный, немного раздражительный дон Винченцо Манетта, в сюртуке, доходившем ему до пят, стучал тростью:

— Элиза, ризничий звонил уже два раза.

— Одни, один, — терпеливо отвечала донна Элиза, натягивая черные шелковые митенки-сеточки на свои пухлые, но желтоватые руки.

— Элиза, ты что, хочешь пропустить мессу?

— Я ищу четки.

— Элиза, где ключи?

— У меня в кармане.

— Элиза, а где кот?

— Он заперт в угольном чулане.

Между тем ризничий принялся снова звонить. Теперь до начала мессы оставалось всего десять минут. В квартире третьего этажа справа, огромных апартаментах из двенадцати комнат, раздавались шаги и хлопанье дверей, потом послышался громкий голос женщины:

— Кьярина, Кьярина!

— Что? — ответил голос из закрытой комнатки.

— Прозвонили во второй раз. Месса! — крикнула донна Габриелла, застегивая увесистый браслет в виде цепочки.

— Ладно, — тонким голосом ответила Кьярина из своей комнатки.

— Видно, месса тебе нипочем, — крикнула донна Габриелла, застегивая другой золотой браслет из крупных звеньев, тоже весьма массивный. — Может, тебе нипочем и твоя душа?

— Каждый заботится о своей душе сам, — уже пронзительно ответил из-за двери голос Кьярины.

— Слышите, что она смеет говорить! Нет, вы только послушайте! — заорала донна Габриелла, тщетно пытаясь нацепить тяжелые золотые серьги с жемчугом и брильянтами.

— Что, и говорить теперь нельзя? — визжала девица, все еще не выходя из комнаты.

— Ты бы постыдилась лучше, что влюблена в этого голодранца Джованнино. Вот именно голодранца, голодранца — и ничего больше!

В приоткрытой двери показалось тонкое смуглое лицо Кьярины.

— Это вас не касается, — возразила она.

— Как не касается? Я твоя мать, понимаешь? И командую здесь я!

— Ничего подобного! И вовсе вы мне не мать, а поэтому не командуйте! — отпарировала Кьярина, появляясь в лифе и нижней юбке.

Донна Габриелла, огромная, жирная, с красным лицом, которое и под пудрой никак не могло побледнеть, задыхаясь в своем корсете из черного атласа, стала фиолетовой:

— Я тебе покажу, командую я или нет!

Кьярина сделала шаг вперед и сказала спокойно:

— Вы ведь это прекрасно знаете: или Джованнино — или смерть.

И войдя обратно в свою комнату, чтобы закончить туалет, она хлопнула дверью. Донна Габриелла готова была броситься за ней, но удержалась, боясь, как бы кровь еще сильней не ударила ей в голову. Теперь она уселась и старалась унять свое волнение, от которого сотрясалась на ее голове черная шляпа, украшенная перьями и черным, пропущенным через толстое кольцо с брильянтами, бантом. В спальне, занятой обширным супружеским ложем из желтой меди, на котором донна Габриелла проводила свои одинокие вдовьи ночи, вместительным

зеркальным шкафом, двумя покрытыми мрамором комодами из красного дерева и большим туалетом с серой мраморной плитой, царил еще утренний беспорядок, как во всех неаполитанских домах в воскресный день, когда встают позднее. На туалете валялось множество кожаных и бархатных футляров, из которых донна Габриелла извлекала массивные драгоценности для украшения своей особы. Некоторые шкатулки были деланы из простого светлого дерева, и на них были написаны красными чернилами три или четыре цифры. Донна Габриелла, которой всегда было душно, так как она была толстая и тучная и, чтобы как-нибудь сузить свою талию, безжалостно стягивала себя корсетом, принялась обмахиваться веером из черного атласа самого обычного вида, но державшимся на толстом золотом шнуре. В этот момент в комнату вошла Карминелла, ее горничная. Эта особа успела уже побывать у заутрени в шесть часов утра, так как отличалась благочестием, жила духовной жизнью, одевалась во все черное, как монашка, и носила белый платочек вокруг шеи. Это было бледное и молчаливое существо, с уклончивым взглядом, с постным лицом, трудилась она только для того, чтобы снискать милость божью, и покаянно вздыхала всякий раз, как ей делали выговор.

— Когда-нибудь эта девчонка вгонит меня в гроб, — поделилась своими мыслями донна Габриелла.

— Пойдите в церковь святой Клары и принесите скорби ваши предвечному отцу, — тихо промолвила Карминелла.

— Предвечный отец мог бы, кажется, оказать мне любезность и вправить ей мозги, — проворчала донна Габриелла. — Впрочем, ее ничем не прошибешь.

— Всё грехи наши тяжкие, — продолжала тем же тоном елейная особа.

Кьярина наконец оделась и вышла из своей комнаты в шляпке, натягивая старые перчатки. Не отличалось свежестью и ее черное шерстяное платье, которое она проносила целую зиму. Донна Габриелла оглядела падчерицу и нахмурила брови:

— С чего это ты решила надеть старое платье?

— Оно еще не старое.

— Это тебе только так кажется. Ты могла надеть свой светлый костюм и весеннюю шляпу, которую я тебе заказала.

— Костюм мне немного широк.

— Неправда. А если он на самом деле тебе широк, разве ты не могла дать его ушить?

— Завтра…

— Ступай и сейчас же надень костюм, Кьярина, — произнесла донна Габриелла.

— Теперь уже поздно.

— Ну что же, я подожду, а костюм ты должна надеть непременно, иначе все скажут, что я тебя одеваю как нищую, так как ты не моя родная дочь.

— Хорошо было бы, если б говорили только это… — сказала вполголоса Кьярина.

— А что там могут еще говорить? Что там плетут всякие злые языки? Разве они не знают, сколько ты мне стоишь? Разве им неизвестно, что я от себя отрываю, чтобы кормить, поить и одевать тебя как какую-нибудь принцессу?

— Уж и от себя отрываете? — с иронией переспросила Кьярина.

— А то как же? Да если бы у тебя, негодницы, была хоть капля совести и если бы ты, голь неблагодарная, не была вся в отца — такой же нищей и гордой, как, верно, была и твоя мать, ты бы и сама это сказала.

Девушка побледнела, и лицо ее из смуглого сделалось землистым, глаза засверкали, а нежные розовые губы задрожали от бешенства.

— Вот что, донна Габриелла, — сказала она негромко, — когда вы оскорбляете меня, я готова терпеть, так как на то воля божья; когда вы оскорбляете моего покойного отца, я тоже должна молчать, раз уж он совершил чудовищную глупость и женился на вас, чем превратил свою жизнь в кромешный ад; но когда вы оскорбляете священную память моей матери, следы ног которой вы недостойны целовать, этого, клянусь сегодняшним светлым праздником, я не допущу. Что, по-вашему, она не была настоящей дамой? Во всяком случае, платье, которое она носила, она покупала в магазине, драгоценности у нее были фамильные; когда она выходила из дому, все говорили ей: «Благослови тебя господь!» Вот какая она была добрая, понимаете? А вы кто такая? Вы сами из нищих выскочили, деньги у вас все от бедных людей, которым вы даете из ста двадцати процентов на сто, платья вы носите краденые — их вам продают горничные княгини, а драгоценности у вас те, что оставляют как залог в вашем ломбарде; когда люди видят вас на улице, они вполголоса проклинают ваше каменное сердце. Не говорите мне о моей матери, донна Габриелла, она теперь в раю, а господь бог сотворил геенну огненную именно для вас.