Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

— Ничего я не знаю, — прошептал он, делая вид, что не верит.

— А ты знаешь, что я сегодня снова сказала мачехе? — воскликнула она, внезапно приходя в возбуждение. — Я сказала ей в сотый раз: или Джованнино — или смерть! Донна Габриелла не может это слышать и ударила меня по лицу.

— Больно? — спросил он тихо и побледнел.

— Немножко, но это пустяки, — ответила она гордо.

— Бедная, бедная Кьяра! — произнес он как бы про себя.

— Зачем меня жалеть? Не смей меня жалеть! — воскликнула она, и в голосе ее опять почувствовалось

возбуждение.

Они замолчали. Какая-то особенная свежесть подымалась из колодца, над которым среди окружавшей их глубокой тишины они тянулись друг к другу. Кьярина встала на кучу мокрых веревок, как будто так она могла приблизиться к любимому. Кто-то из сестер преподавателя появился за стеклами. Старые девы улыбнулись, увидев парочку, и сразу же исчезли, чтобы им не мешать. Глядел на них и один из студентов, куря трубку и покачивая головой, как будто хотел этим сказать, что все это ему вполне понятно и он на все готов смотреть сквозь пальцы.

— Так дальше жить нельзя, — сказал вдруг красавец Джованнино.

— Нельзя, — эхом отозвалась Кьярина.

— Что же делать?

— Мы могли бы бежать, — сказала девушка.

— А что мы будем делать? — спросил он удивленно и тревожно.

— Поженимся.

— Без денег?

— Без денег.

— Это уж слишком отчаянное дело, — добавил он, качая своей красивой головой юноши, который знает жизнь, опасается ее жестокости и не желает брать на себя слишком много.

— Когда есть любовь, ничего больше не нужно. Ты же меня любишь.

— Очень, Кьяра, очень.

— Тогда нам никаких денег не нужно. Убежим!

— Без денег ничего не сделаешь.

— Ты трус, — сказала она с возмущением.

— Красавица моя, ты шутишь. — Он рассмеялся.

— Не шучу, не думай! Раз тебе нужны деньги, значит ты не знаешь, что такое любовь, ты трус.

— Я тебя обожаю, Кьяра.

— Нет.

— Ты же знаешь, Кьяра, что я тебя обожаю.

— Нет.

— Душой своей клянусь, что я тебя обожаю.

— Нет.

Но третье отрицание прозвучало не столь решительно. Она посмотрела юноше в глаза и признала себя побежденной.

— Ты прав, — сказала она.

— Найдем какой-нибудь другой выход, раз так дальше жить невозможно, — повторил он, как будто его постоянно терзала проблема дальнейшего существования.

— Я ничего не могу придумать. Моя мачеха ужасно жестокая.

— Такая уж жестокая? Неужели ее нельзя чем-нибудь задобрить?

— Даже и думать об этом не хочу, — сказала она, презрительно опуская уголки рта, — я не умею унижаться.

— Это не унижение: она ведь тебе вроде матери.

— Боже упаси! — воскликнула она и перекрестилась.

— Почему ты не хочешь, чтобы я переговорил с ней? — спросил он, как бы продолжая вслух свои размышления. — Давай я это сделаю.

— Это ни к чему не приведет.

— Кто знает!

— Это низкая женщина, которая одни только деньги и ценит.

— Что ж, деньги неплохая вещь, хотя любовь лучше, — заметил он.

— Мне

кажется, она никого никогда не любила, — продолжала Кьярина все с тем же презрительным выражением.

— Она могла бы полюбить тебя, если бы ты этого захотела.

— Как же мне этого хотеть, если она бьет меня по лицу и держит дома под замком? Меня заперли, как в тюрьме. И если она сейчас придет и увидит, что мы разговариваем, она снова меня поколотит, я знаю!

— Тогда я уйду.

— Нет, нет, Джованнино, — попросила она, — не уходи, не уходи.

Голос и взгляд ее были полны такой страсти, что он побледнел от любви.

— Она еще не идет, — продолжала она, не сводя своих глаз с лица влюбленного юноши, — она еще не идет, ну, а какая важность, если и придет?

— Дай мне руку, Кьярина, — прошептал он, поддавшись всесильному магнетизму любви.

— Не могу, мне не достать. — Она нагибалась, тянулась к нему. — Не могу, не могу! — воскликнула она снова, готовая расплакаться.

— Я поговорю с твоей мачехой, Кьяра, — упрямо продолжал он свое.

— И что же ты ей скажешь, если она тебя не прогонит?

— Уж я постараюсь, чтобы она меня не прогнала. Что я ей скажу? Не знаю. Скажу ей правду. Что мы любим друг друга…

— И что мы скорее умрем, чем бросим друг друга, — добавила она как нечто само собой разумеющееся.

— Не думай о смерти. Я ей скажу, что я ужасно беден, но что никто не может любить тебя сильнее и лучше меня; что я надеюсь выбиться в люди, победить силой твоей любви скрытую нужду, в которой я живу.

— Это скверная женщина, — промолвила она с тревогой, — она тебе не поверит.

— Я ей докажу, — сказал он. — Я не в силах видеть, как ты страдаешь, я сам мучаюсь.

Они глядели друг на друга, охваченные драмой борьбы за свою любовь перед лицом стольких препятствий. Тем временем торжественная месса по случаю троицы уже кончилась. Первым прибыл во дворец пустой экипаж княгини ди Сантобуоно, который отвозил эту знатную даму в большой дворец на улице Сан-Джованни-а-Карбонаро. Она прежде других покинула церковь. Кучер, сойдя с козел, поднял глаза, улыбнулся при виде двух влюбленных и принялся спокойно стаскивать свою ливрею. Потом пришла чета Манетта; экс-секретарь вел под ручку ту, которую он галантно именовал своей супругой. Они увидели влюбленных, которые сейчас ничего не говорили и только улыбались друг другу.

— Элиза.

— Что тебе?

— Помнишь, как мы встречались с тобой в Санта-Мария-Капуа-Ветере?

— Помню.

— Помнишь, как ты не хотела уезжать из провинции?

— Помню.

— Разве не лучше оказалось в Неаполе?

— Лучше.

— Слава богу! — произнес добрейший секретарь.

Чета Ранаудо возвращалась более медленно. Парочку они встретили улыбкой, исполненной родительской нежности.

— Пощечинами, видно, многого не добьешься, — заметила, усмехнувшись, донна Пеппина, глядя на парочку с выходившей на двор галереи.