Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— И поэтому ты не хочешь надеть костюм? — спросила, задыхаясь от гнева, донна Габриелла, между тем как с улицы в третий раз доносился звон колокольчика церкви Святых апостолов, а Карминелла в ужасе не переставая крестилась.
— Я вам в этом отчитываться не обязана, — упрямо отрезала Кьярина.
— Но я-то понимаю, почему ты не хочешь надеть костюм, — взвизгнула жирная ростовщица. — Тебе это, верно, твой возлюбленный запретил.
— А вам какое дело? — дерзко спросила девушка.
— Виданное ли дело, чтобы какая-то желтая, какая-то зеленая рожа, какая-то третья степень чахотки смела приказывать и корчить из себя ревнивца!
— Довольно, довольно. Что вам от меня нужно? — еще раз отозвалась Кьярина, которую снова начинала охватывать нервная дрожь.
— Чтоб ты сию же секунду надела костюм.
— Не надену.
— Кьярина, не доводи меня до бешенства.
— Отправляйтесь вы куда следует!
И она повернулась,
— Замолчи! — хрипела донна Габриелла.
— Ни за что! — кричала Кьярина так, чтобы все ее слышали.
— Да замолчи наконец!
Но девушка, охваченная неудержимым нервным возбуждением, кричала исступленно, как в припадке. На площадке второго этажа донна Орсолина, закрывавшая дверь и выстроившая перед собою свою ораву ребятишек, бледная, усталая, с уже весьма заметным животом, вполголоса пересчитывала сольдо, которые надо было заплатить в церкви за стул.
(Выскакивайте, выскакивайте замуж, девушки, — увидите, что с вами случится!)
И она волновалась, так как дети, привлеченные визгом Кьярины, уже не хотели идти в церковь. Благодушно опираясь с одной стороны на руку своего супруга, дона Альфонсо Ранаудо, а с другой поддерживая свою полную фигуру палкой, спускалась по ступенькам донна Пеппина. Она покачивала головой с несколько поредевшими волосами, на которых возвышалась шляпа, вполне соответствовавшая по своему виду вешней юности года, но видевшая по крайней мере уже шесть весен.
— С утра до вечера только это у них и слышно, — усмехнулась она неодобрительно.
— Девчонкам, как и белью, битье впрок идет, — отозвался дон Альфонсо — любитель пословиц и грубоватого юмора.
Несколько медленней со своего третьего этажа спускался дон Винченцо Манетта, секретарь суда, вынужденный выйти в отставку из-за гонений правительства. Он тоже вел под руку свою супругу донну Элизабетту.
— Элиза, а ты не забыла молитвенника?
— Ну конечно, нет.
— С чего это кричит донна Кьярина?
— Ее, верно, мачеха отлупила.
— О, молодежь, молодежь!
На четвертом этаже студенты, занимавшие квартиру слева, все уже повысовывались из окон во двор. Справа преподаватель английского языка в коллеже, снабженный пятью сестрами различной степени ветхости, тоже подошел к окну в туфлях и ермолке.
А на дворе кучер княгини ди Сантобуоно, поглядывая вверх, напевал:
Папаша не хочет, и мамаша тоже. Кто нам поможет? Кто нам поможет?А конюх нахально, во все горло подхватывал:
Эх, без грошей не видать нам свадьбы. Где их достать бы? Где их достать бы?Донна Габриелла с перекошенным лицом, стараясь придать своим чертам спокойное выражение, спускалась теперь по лестнице, чтобы идти к мессе в сопровождении Карминеллы, прикрывшей свои плотно приглаженные черные волосы черной косынкой. Она спускалась, притворяясь, что не слышит громкого плача и всхлипываний Кьярины, которую она заперла дома на ключ, прихватив его с собой. Все, кто смотрел из окон и с выходивших во двор балконов, все, кто встречался с ней на лестнице, умолкали, как только видели ее; и она содрогалась, что не слышит больше этого плача, этих жалоб, которые уже слышал весь дом. Но она знала, прекрасно знала, что, несмотря на улыбки, которыми приветствовали ее пять сестер преподавателя английского языка, — улыбки вынужденные, так как преподаватель был ей должен двести двадцать лир, на уплату процентов с которых он отдавал последнее, причем ему так никогда и не удавалось уменьшить свой долг, — несмотря на эти вымученные улыбки, старые девы сочувствовали бедной девушке, которую заперли дома, предоставив ей валяться на полу и оплакивать свою горькую судьбу. Она знала, что студенты с четвертого этажа, которые заложили в ее ломбарде золотые кольце и часы, кланяются ей, только чтобы поиздеваться над ней. Спускаясь по маршам второго этажа, она слышала, как донна Пеппина Ранаудо шепнула: «Бедняжка, бедняжка», а еще ниже до нее дошло и то, что Элизабетта Манетта сказала своему мужу: «Неужели у нее нет опекуна?» — и то, что ответил этот человек закона, этот неподкупный представитель судейского мира, как он внушительно называл себя: «Опекун, дорогая Элиза, конечно, мог бы вмешаться…» Донна Габриелла своими глазами видела насмешливые улыбки кучера и конюха княгини. Она чувствовала, что все эти люди презирают и ненавидят ее; понимала, что все сочувствуют ее падчерице, пронзительные, душераздирающие рыдания которой нарушали тишину этого
— Элиза, ты перечла четки за души чистилища?
— Перечла.
— Элиза, а теперь прочти молитву святому Андреа из Авелло о праведной кончине.
— Я как раз ее читаю.
— Элиза, шестьдесят «Слава в вышних», не забудь.
Донна Олимпия и дон Альфонсо Ранаудо разместились рядышком и тихонько улыбались друг другу, улыбались поклонам священника во время мессы, улыбались при каждом взмахе кадила в руках церковных служек. Свист вырывался из высохших уст ханжи Карминеллы; молилась она быстро, бездушно, как машина. Только донна Габриелла все еще не успокаивалась, все пылала гневом; сердясь на себя, сердясь на других, она тщетно пыталась молиться и утешала себя только тем, что рассматривала свои браслеты, ощущала кольца под кожей перчаток, чувствовала тяжесть золотых серег с жемчугами и бриллиантами в своих толстых ушах. Сердце у других было либо спокойно, либо смиренно алкало ясности духа, либо сокрушалось в невинной печали; но эта женщина могла забыть свою злобу и огорчение, лишь сознавая, что выглядит как витрина ювелира — витрина блестящая, отталкивающая и жестокая, где каждая драгоценность — слеза или капля крови.
Между тем запертая дома Кьярина все еще лежала на полу, обливаясь слезами и всхлипывая. Но нервная вспышка все же постепенно проходила, поскольку ей дали выход. Кьярина была существом, располагавшим к себе и добрым, у нее было смуглое подвижное лицо, блестящие серые глаза и очень тонкие черты. Нервная и впечатлительная, она в любую минуту готова была заплакать или рассмеяться; но воля у нее была непреклонная. Через десять минут она уже настолько успокоилась, что прошла на небольшой балкон, выходивший на двор. Такие балконы были во всех этажах и располагались над колодцем, откуда черпали воду и жители другого дворца Сантобуоно, обращенного одной своей стороной также к этому двору. Она подошла к краю площадки, как будто хотела набрать воды, но немедленно же в соседнем окне, также обращенном к колодцу, показался юноша. Балкон и окно были на одном уровне, но между ними находился колодец со всей своей неразберихой веревок, блоков, железных цепей и ведер; даже высунувшись, нельзя было пожать друг другу руки без риска свалиться в него. Но разговаривать можно было прекрасно. Правда, из-под ворот и со двора все было видно до самого четвертого этажа, и разговор мог бы дойти до многих ушей. Но в этот час все были у мессы, и во дворе царили тишина и безмолвие сверху и до самого низу. Юноша и девушка посмотрели друг на друга с такой напряженностью взгляда, в таком напряженном молчании, что это стоило самых горячих слов. Молодой человек был белокур, белолиц, высокого роста, говорил он тихо, поминутно оборачиваясь, как будто чего-то опасался, а смуглая девушка смотрела на него и улыбалась, не произнося ни слова от глубокого волнения.
— Ты не пошла к мессе? — сказал Джованнино.
— Нет, — промолвила она.
— Почему?
— Я не захотела идти в церковь.
— Скажи правду, донна Габриелла опять тебя мучила?
— Нет, что ты.
— Говори правду, Кьярина! — И тон его стал теплее и настойчивее.
— Мы поссорились, — пробормотала она краснея; лгать она не могла.
— Из-за чего же вы поссорились?
— Из-за того, что я тебя люблю.
— Ты вправду меня любишь? По-настоящему?
— Ты же сам знаешь, Джованнино.