Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
Илья Опарин, молодой, широкоскулый, вычегодского обличья коми, десятник по дорожному строительству (он же председатель рабочего комитета), молча отметил в блокноте фамилии двух бригадиров.
Шумихин живо заглянул ему через плечо, схватился за блокнот:
— Постой, погоди! Кого выделил?!
Опарин с усмешкой протянул ему блокнот:
— Видишь? Сокольцева, Байдака. Не нравятся?
Шумихин опешил, убрал руку. Без ругани и спора Илья добровольно назначал самые лучшие бригады.
— Да ну-у? От души, значит? Ай да Илюха! А как же раньше-то грызся
Илья нахмурился:
— Раньше чье было первостепенное дело? Мое дело: лес и дороги… А теперь весь упор на тебя. Понял? Я бы сам, кажись, к тебе пошел: надоело без конца «подготавливать фронт работ»… Пятый месяц копаемся! Затем я отдаю лучшие бригады, чтобы вышки скорее стояли!
Опарин чем-то удивительно располагал к себе. Нет, не эти — конечно, весьма уместные — суждения о бригадах подкупили Николая. Просто в Опарине чувствовалась огромная, честная и прямая сила. Она таилась и в покатых, округлых плечах, обтянутых ватником, в твердой посадке головы, в широком, татарского склада лице, в спокойном, неломком взгляде. А со стороны посмотреть — вовсе не бросается в глаза! Бровей почти нет — два белесых кустика, толстые губы, будто завязанные в углах рта крепкими узлами, сильно раздвоенный, мягкий подбородок…
В парткоме управления советовали приглядеться к этому местному человеку, «помочь выздороветь», как выразился секретарь партбюро. Николай не уточнил тогда род «болезни» Опарина, а теперь недоумевал: об этом ли человеке шла речь?
Между тем, выбрав подходящий момент, Шумихина умоляюще тронул за рукав бригадир плотников Смирнов:
— Сделай божеское дело, Семен Захарыч, возьми у меня этого слона, быка этого, прости господи! Я с ним не бригадир, а одно недоразумение, ей-бо!
— Глыбина, что ли? — догадался Шумихин.
— С ним — хоть плачь!
— Штабель нынче перетаскал, нет?
— Куда, к дьяволу! С полудня опять забарахлил…
Шумихин значительно подмигнул Николаю, покряхтел, снисходительно и в меру поупрямился и наконец согласился взять на свой участок обузу.
— Что же с вами делать… Не можете влиять, — сказал он, зачем-то записывая на клочке бумаги фамилию Глыбина кривыми и крупными буквами. Почерк его показался Николаю знакомым. Не Шумихин ли нумеровал пикеты трассы на еловых затесах? Там цифры подходили, правда, к материалу, казались не столь уродливыми.
Шумихин сунул бумажку в карман, приказал Опарину:
— Илья, струмент ночью перебрось с делянки на Пожму, где сосна с расщепом — с летней грозы, помнишь?..
— Сколько бригад в лесу оставляете? — спросил Николай.
— Три.
— Еще одну снять и расчистить место под большой дом, недалеко от буровой. Комнат на двадцать, — сказал Николай. Это было единственное дополнение ко всей разнарядке, составленной Шумихиным.
Разошлись поздно. В углу около своей, единственной одноярусной, койки во всем общежитии Николай писал срочное отношение в комбинат. Рассохшийся стол скрипел и покачивался под локтями, керосиновая лампешка тускло освещала листки из
«…Завтра начинаем строительство первой вышки на точке № 1, установленной в ГРО. Необходимо выслать в район Пожмы на время весенней распутицы… (следовал длинный перечень стройдеталей и оборудования). Кроме того, нужно заблаговременно обеспечить бригады бродовыми сапогами и брезентовыми спецовками.
Рабочий состав малочислен. Нужно дополнительно восемь верхолазов и две-три бригады плотников.
Рабочих и недостающее оборудование жду с первой партией тракторов.
Начальник Верхнепожемского участка Горбачев».
Николай внимательно перечитал все снова и усмехнулся:
«Если дадут хоть половину — хорошо…»
Потом вздохнул, вспомнив о положении со спецодеждой и судьбе прочих удобств с июня прошлого года, и решительно вычеркнул сапоги и спецовки. Все это нужно было теперь отправлять не на Север, а в западную сторону.
Потушив лампу, долго не мог уснуть.
За дощатой перегородкой, отделявшей угол Николая от общего барака, трудно, устало похрапывали буровики, наморившиеся за день на лесоповале и монтаже машин. За окном стояла непроглядная ночь, а Николай лежал на топчане с широко открытыми глазами, думал.
5. Бурелом
Когда после работы лесорубы ввалились со снегом и облаком морозного пара в барак и Алешка Овчаренко стащил у печки отяжелевшие к концу дня валенки, Канев спросил его с добродушной усмешкой:
— Ну, видал нового начальника? Не тот самый геолог, что двухпудовку носил?
— А ну вас всех! — почему-то озлился Алексей.
Ему снова не удалось встретиться с Горбачевым. А ведь Алешка узнал его, хотя тот стоял в отдалении, на крыльце нового дома без крыши, и одет был неприметно, как все, — в брезентовую куртку поверх ватника, серые валенки и стеганые шаровары.
Горбачев был занят разговором с буровиками и, конечно, не заметил в толпе своего знакомого. Подойти бы, удивить человека!
Все дело испортил Степан Глыбин.
Он догнал Алешку на краю поселка, у новых домов, и попросил закурить. Они пошли рядом. А у крыльца, где стоял новый начальник, с Глыбиным стряслось что-то. Он вдруг наддал шагу, вырвался вперед и гаркнул непристойную частушку.
Чего ради? Ведь не знает человека совсем, а старается огорошить. Дур-рак!
Алешка втянул голову в плечи и скользнул незаметно за барак, чтобы не попадаться Горбачеву на глаза.
Обругав Канева, Алексей сполоснул котелок, ушел за обедом. Овсяную кашу съел без всякого интереса, а когда вернулся, в бараке все еще говорили о новом начальнике. Ивану Останину он показался чрезмерно молодым, совсем мальчишкой. Смирнову понравилось, что Горбачев обходится без портфеля.
— Терпеть не могу, кто это голенище под мышкой таскает! — сказал старый плотник.
Канев отметил другое:
— А видал, промежду бровей будто кто зарубину сделал?
— Это характером прорубило, крутой, видать.