Иван-да-марья
Шрифт:
Она знала Азовское и Черное море, на берегах которого никто из нас не бывал, и рассказывала, как ее девчонкой отец возил в Крым и она там полоскалась в Черном море.
— Но бабушка далеко от себя не отпускала, слово брала, что я от берега далеко не отойду.
— Почему?
— Воды боялась. Сидела на берегу, и не только потому, что старики, как она говорила, раньше почему-то в море не купались, — у нее брат мальчиком, купаясь у порогов, на ее глазах утонул, хотя и хорошо плавал. И она всю жизнь воды боялась, хотя кровь у нее была запорожская — горячая, беспокойная
А брат смотрел на Зою и Киру, и я спросил:
— А почему ты глаза не закрыл?
— Да я только что их открыл, — сказал он.
Кира звала к себе на юг гостить не только сестру, но и меня на будущее лето. Неожиданно для меня оказалось, что сестра об этом знает и Кира уже отцу об этом написала и получила согласие. Мы с сестрой ликовали. Кира и Зоя мечтали, как они будущей весной после сдачи зачетов приедут из Петербурга за мною и за летними вещами Зои, поживут здесь неделю.
— Поедем к нам, на бабушкин хутор у Днепра, побываем на порогах, поживем у Днепра, а потом поедем купаться в Крым. Отец обещал, он все устроит.
— А мама знает?
— Да, мы уже говорили, — ответила Зоя, — и мама Федю с нами тоже отпустит, если он без переэкзаменовок перейдет.
— Но почему же я ничего об этом не знал?
— Это была тайна, — сказала Кира. — Вы мне все здесь показываете, а я тебе, Федя, там такие места покажу — и степь, и отары, пастухов и сторожевых собак, и море.
И тут в бору мы сговорились и жалели только, что с нами не может отправиться брат. Он же, видя нашу радость, слушая Киру, только улыбался и вел нас дальше. Мы были опьянены, а Кира все прислушивалась, блаженно улыбаясь, к боровому шуму.
— Почему ты тогда не закрыл глаза? — спросил я брата на обрыве.
— Когда же?
— Ну, когда мы слушали морской прибой.
— Не закрыл? — сказал брат, удивленно улыбаясь. — Разве?
Кира расспрашивала брата: где же эти волоки, которыми можно пробраться к Днепру и дойти в нашей ладье до тех мест, где ее бабушка жила и она детство проводила. Он рассказывал, что в верховьях у нас есть древние волоки и просеки, по которым в древности перетаскивала вольница ладьи, груженные товарами и кладью, в близкие реки, что здесь когда-то рубили ладьи, и, если подниматься по большой реке, на которой отстроен город, то вот туда, — показал он, — уже на пароходе подойти нельзя.
— Почему? — спросила Кира.
— Там начинаются пороги, о которых никто не знает и на которых никто из горожан не побывал. Там-то, на порогах, единственный в обход города переход через нашу глубокую реку, и там было укрепленное место — Лабута. Там были поселены боевые дружинные люди для обереги и охраны, занимавшиеся бортничеством, рыбной и звериной ловлей и пахотным делом. Там родилась Ольга, жена Игоря, родившая Святослава, что добыл свободный, уже утерянный в те времена новгородскими и киевскими славянами выход к теплым южным морям.
— А вы там были?
— Как же. Я и в часовне
— Тут у вас света столько же, как на юге, — говорила Кира.
— Облака светят, — объяснял брат, — отражают свет вод. Тут речная дорога была, а вот там, — говорил он, — можно было, не зная этих боров, легко заблудиться и к медведям в гости попасть, и ребят в старину пугали рысями и медведями. Тут они лакомились медом, залезая на бортовые сосны и лапой из дуплины мед загребая, а потом, едва отбившись от пчел, спали пьяные от старого меда. Как говорили мне старики, в дуплинах были накоплены запасы меда, и он в древесных дуплах сам начинал бродить от старости.
— А весной тут ландышей много, — говорила Зоя, — и каких крупных, чистых.
Кира таких мест еще и не видела, все тут для нее было ново, и я рад был, что с нами брат, потому что если я и знал об этих местах, то со слов брата и Зазулина. Кира восторженно все вбирала в себя, и как хорошо было идти всем вместе, все здесь очаровывало — чистота, сухость божественного света и весь этот с закругленными хвойными вершинами бор, как казалось мне — остаток священного языческого солнечного божества, с чистыми водами, песками, корнями.
Я слышал даже шелест прозрачных сосновых шелушен, а грудь моя была наполнена запахом вытекающих из трещин смол, столь обильных в этом году, и живым дыханием зеленой хвои.
Кира ушла вперед, мы были у боровой прогалины, когда услышали ее веселый голос.
— Не бойся. Куда ты? Постой, — кричала она кому-то вдогонку.
— Ты кому кричала? — спросила Зоя, а я уже заметил пятки уносившейся девчонки и мелькнувшее меж стволов красное платье.
— Маша, — сказала она, сидя, растерянная и радостная, на поляне.
— Где она? Какая Маша?
— Тут девочка цветы собирала. Да нет, ты ее не увидишь. Убежала. Одна скрылась, а с другой, что цветы собирала, я успела только два слова сказать. Пуглива, как дикарка.
— Федя, — закричала тут и сестра, — сюда, к нам. Кирочка, милая, ты их нашла. Это наши боровые бессмертники.
— Это не я напала на них, а та Маша. С деревенской девчонкой их собирала. «Вы что тут?» — спросила я. «А цветы рвем». — «Какие?» — «Да что ты, не видишь? Кошачьи лапки». Я их сразу узнала. А как увидели, что вы идете, сразу вспорхнули. Куда там. Бросила цветы и убежала. Теперь ее и с ветерком не догонишь. Ах, прелесть какая, — говорила Кира. — Я так и подумала, что это они.
Тут росли боровые цветы на тоненьких, серебристо-зеленых стебельках, когда-то и мои любимые, что высыпают на открытых солнцу полянах в бору да на кочках в подлесных местах. Сестру охватила восторженность, и они обе превратились в девчонок.
— Смотри, какой чистенький, белоснежный, — говорила Кира с горячностью и в то же время с трогательной нежностью, — а тот нежно-розовый. — И она собирала их, совершенно забыв обо всем. Я оглянулся на брата.
— Напали на кошачьи лапки, — сказал я ему, как взрослый. — Теперь их отсюда не уведешь, пока все не соберут. Подумать только, да ведь они совершенные еще девчонки.