Иван-да-марья
Шрифт:
Ну да, и я в детстве с радостью собирал их в этом бору на какой-то другой поляне — мы жили тогда на зазулинской даче, срубленной из бревен, проконопаченных белым и зеленоватым мхом, и мама приводила нас сюда. Мы разувались, и так было приятно ходить с сестрой босиком по теплому песку — а он, горячий, приятно щекотал подошвы. Помню, и я так же опустился на сухую дерновину, где росли подсушенные солнцем, но молоденькие бессмертники, и в боровых этих цветах, их горьковатом запахе, в их неожиданной нежной окраске и в их сложенном как бы пальчиками цветке было что-то трогательное, как будто созданное для детской радости. С этими цветами
— Смотри, — говорила в это время Кира, стоя на коленях, — вот и малиновый. Какая прелесть.
— А знаешь, почему деревенские называют их кошачьи лапки? — спросил я ее.
— Я когда-то спросила, — сказала сестра, — спросила, почему они кошачьи лапки, а девочка в ответ погладила меня цветами по щеке. «А вот, — ответила, — смотри, как цветки-то сложены — как пальчики у котенка». И они шелковистые, если вот так по щеке проведешь. Федя, ты ведь больше меня любил их собирать.
— Ну да, — ответил я, — когда-то, — и посмотрел на брата. Тот, понимая мои чувства, радовался, очутившись на воле, а Кира с сестрой увлеклись.
— Зойка, розовые и белоснежные. Иван Тимофеевич, смотрите, какие чистенькие и словно бархатные.
Переходя с места на место, они собирали цветы в Зоину шляпу, присаживались, стоя на коленях.
— Посмотри, — говорил я брату, — ведь их теперь от цветов не оторвешь. Да вы все оборвете.
— Вы идите, а мы вас догоним.
— Да у вас и так руки полны.
— Вот я их заверну в платок, — вместо ответа говорила Кира, — а после мы их разберем. Только ножки у них такие коротенькие.
— Они и солнца не боятся, — сказал брат, он не хотел отходить и помогал им, да и я взялся набирать, — засыхая, они свой цвет не теряют, в соборе в Лабутах я видел — из них венки плетут на икону Богоматери. Старухи, я помню, называли их Ольгиными цветками, потому что, по преданию, Ольга была из крестьянской семьи.
Дышалось здесь так-то легко. Я, убежав вперед, пробовал голос, и мы с братом перекликались, а Кира, выпрямляясь и поправляя волосы, слушала эхо.
— Хоп, хоп, — отвечал мне брат. — Так охотники дают о себе знать, — объяснял он Кире. — Я здесь. Стою на месте. Или же — идите ко мне.
— Ау, — кричала Кира с удовольствием, и эхо отвечало то ей, то брату. И я пробовал голос.
— Я как-то растерялась, закружилась, — потом сказала сестре Кира, — и даже не представляю больше, откуда мы пришли.
— Да, — обращаясь к брату, сказала Зоя, — где мы теперь? Мы не заблудились?
— Нет, — отвечал он, — мы на правильном пути.
А Кира смеялась, ей было все равно.
— Как хорошо, — говорила она, — сегодня заблудиться. Я у вас в гостях, а где север, где юг, уже и не знаю. Я вам верю, ведите, — говорила она брату и была какая-то легкая и необыкновенно открытая, а он был счастлив, и мы взбирались вслед за ним и скользили по хвое, сбегая. И если он останавливался, то место действительно было хорошее. Он нас так и вел и узнавал: да, ничего тут не изменилось. Я не видел ни у кого таких глаз — светлых, еще более посветлевших от летнего загара и как бы принявших в себя за день много полевого простора и солнца. Таким его и запомнил.
— Куда же мы теперь? — спросил и я, не узнавая места.
— Куда? — улыбаясь
— Погоди, Ваня, к какому деду?
— А вот увидишь.
— Мы еще не были здесь, Ваня, я не помню, чтобы мы здесь когда-либо были, — сказала Зоя.
— Как же ты забыла эти места? Вот там, вдали, деревня, из которой взята Ириша. Вон Забавино, тут у нее всюду родня.
— Боже, а я не узнала! — воскликнула с радостью Зоя.
— Да мы подошли к ней с другой стороны.
Сосны редели, и открывались солнечные ржаные поля. Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдем, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчелы летят.
— Начнут брать, когда вереск зацветет. Тут в августе, — говорил Кире брат, — вереск до того полон меда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идешь.
Мы вышли на проселок, а там начинались ржаные поля — вначале под бором жидкая рожь, и на этих реденьких полях было много отцветающих и выгоревших на солнце васильков, а потом брат повел нас по мягкой, пыльной дороге, и после бора все было полно светом. День был просто удивительный по обилию солнца и света. Это тепло, исходящее от земли, и дуновение ветерка, и солнце сильное, и золотистый цвет спелой ржи, и свет облаков — вот все, что и сейчас, как и течение наших рек, таинственно живет в моей благодарной памяти и крови, ибо и кровь мою воспитывала наша земля и речное течение. Вот за что всегда сердце мое благодарило родную землю в самые тяжелые дни.
Мы медленно шли, а тут было чудесно. Сухо и горячо шумела золотистая рожь, с полей доносило сытный и телесный даже запах ржаных зрелых хлебов.
— Там уже начали жать, — сказал брат.
Он стоял, ожидая нас, а я помогал Кире и сестре собирать васильки.
— А помнишь, — сказала Зоя брату, — ты когда-то нас уверял, что все наши кузнечики по-китайски разговаривают.
— Да, — сказал я, вспомнив тот разговор, — кузнечики у нас говорят по-китайски.
— Как же? — спросила Кира, посмотрев на брата.
— Тише, — сказал я, — слушайте внимательнее.
— Но что же они по-китайски говорят? — спросила Кира, и радость играла в ее горячих глазах.
Брат, улыбаясь, предоставил мне сказать то, что когда-то долго нас забавляло.
— Чши-чш-чши, — сказал тогда я.
— А ведь и правда, — вскричала Кира, — но до чего же они торопливы. Разговаривают, веселятся и щелкают на лету.
А дальше, склоняясь, войдя в рожь, серпами жали бабы. Начали-то они, видно, на восходе, когда брат был еще в поезде, а мы спали, и, видимо, хорошо потрудились. По снопам видно было, какое тут тяжелое и доброе зерно, и уже снопов положено много, а тут же, у кустов, ребенок в тени сучил голенькими ножками на маленьком одеяле, и стояли крынки, покрытые завернутым в платки хлебом.
— Бог в помощь, — подходя к жницам, сказал брат.
— Спасибо, — ответило сразу несколько голосов.
— Вот и барышни помогать пришли, — распрямившись, сказала одна из них, немолодая, но, видно, веселая.
— А что же, — ответила ей Кира, — дай-ка мне серп. Я тебе помогу.
— Барышня, милая, — ответила та. — Да ты руку серпом порежешь.
— Ну уж нет, — ответила Кира.
— Да дай барышне серп, Агафья, — сказала та, что помоложе. — Пусть бабью работу и она испытает.