Иван-да-марья
Шрифт:
— Что же дедушка тогда вам сказал? — спросила Кира.
— Вот как станешь командиром, — пересказал его слова брат, — если чего по службе не знаешь, то старого солдата лучше спроси и этого не стыдись — уваженья от солдата не потеряешь и дело поправишь.
— Ну что же, ваше благородие, — сказал дед, — ты-то старых солдат уже, видно, спрашивал.
— Как же. Я слова твои запомнил.
— Вот то-то и добро.
— И московским юнкерам в лагере я недавно о советах деда рассказывал, твои слова вспоминал, ты с солдата строго спрашивай, а только правду человеку простому всегда говори и не заносись,
— Ну, спасибо. Помогай Бог. Где же ты теперь служишь, куда определили тебя?
— В Москву, только сегодня, дедушка, я приехал на короткий отпуск в наши края.
— На побывку, что ль, тебя отпустили?
— На неделю.
— Ну, а друзья где же твои?
— Разъехались по разным полкам.
— Ну, помогай Бог. Как хлеба-то под Москвой?
— Везде в этом году урожаи.
— Да, урожаи дружные, добрые.
Брат расспрашивал о внуках.
— Мой Андрюша в Варшаве, в гвардию взят. Строго держат их там в лейб-гвардии в Преображенском полку. Старший, другой, в крепости Осовец, а вот Степана, мужа внучки, далеко угнали служить, на Байкал. Ох, и далеко же теперь служить посылают. В старину, народ говорил, все тут и служили, по своим городам, а потом устав изменили, здешних ребят усылают далеко, а тамошних сюда посылают служить.
Когда дед по своим делам от стола отошел, Зоя сказала:
— Я только теперь увидела. Кирочка, посмотри на меня. Федя, а знаешь, какие у Киры глаза — как пчелы, с золотом.
— Удивительно, — сказал я.
— Да что вы выдумываете!
— Да верно, смотрите, недаром дед тебя назвал — пчелка моя золотая.
— Ваня, — вскричал тут и я, — действительно, когда они на солнце, то они у нее не карие, а золотистые, ну просто пчелиного цвета.
— Ну да, ты скажешь, — смущаясь, ответила она.
— А у других?
— У Феди, — сказала Кира, — речные.
— Нет, у Феди глаза, — сказал брат, — как у медвежонка, который в солнечный день много меда съел.
— А у меня? — спросила Зоя.
— Цвета резеды.
— Да, — закуривая, сказал как бы серьезно брат, — у тебя всегда было в глазах что-то стрекозиное.
— Это ты теперь выдумываешь.
— Зелено-серое, стрекозиное, через полоску.
— А у Вани?
— Теперь темно-серые, а в детстве, мама говорила, были совсем голубые. Как все меняется, даже цвет глаз.
— Спасибо, дедушка, — сказал брат, и я видел, как он оставил на столе золотой. — Добрым медом ты нас угостил.
— Чего, чего, — ответил дед, — а меду у меня завсегда много.
Дедушка пошел нас провожать и повел тропинкой мимо пасеки, где, как серые грибы абабки, видны были долбленые колоды — стояки и лежаки. Мы загорели, да и день утомил. Брат, смеясь, говорил:
— Федя съел столько меда, что его разморило на солнце, и ему, по всему видно, не хочется уходить. А ему, как и медвежонку, нельзя давать много меда, потому что тогда они, сразу объевшись, заваливаются спать и становятся необыкновенно ленивыми.
— Ах, какой замечательный день, — говорила Кира, — кажется, уже давным-давно уехали утром — целая счастливая вечность прошла.
— Это для молодых долог день, — сказал дед, — а у стариков-то, детушки, время быстро летит.
Помолчали,
— Как тут хорошо, — сказала она брату, остановившись. — Что это за цветы? Посмотрите, словно вся опушка светится золотистыми и синими огоньками.
— Кира Сергеевна, — обернувшись к ней, спросил он удивленно, — неужели вы ее еще никогда не видали?
— Первый раз в жизни вижу, — ответила она и посмотрела на нас и на брата совершенно счастливая, — я таких цветов в жизни никогда не видала.
— Ай, не знает, — изумилась Маша.
— Иван-да-марья, — сказал брат.
— Да это не цветы, а трава, — добавила пораженная босоногая Маша.
— А я и не знала.
— Разве у вас на юге такой травы нет?
— На юге и в степи такой травы нет. Но ведь это цветы!
А надо сказать, солнце уже склонялось, и я залюбовался светом цветным — в этот день трава светила особенно, золотым и лиловатым.
— Погодит-ко, — взглянув на изумленные глаза Киры, сказал дед и так легко и быстренько прошел вперед, сошел с тропинки, нагнулся, под корень беря, нарвал этой травы и, вернувшись, передал ей:
— Вот, умница, смотри.
Кира смотрела на эту веселую траву, у которой вырезные листья, зеленые снизу, выше становились лиловые и золотистые, — на изумительную, легкую траву, которой у нас, к радости всех ребят, зарастают лесные опушки после первых весенних цветов — троицких цветов, розовой сон-травы, трясунки кукушечьих слезок.
— Это цвет травный, — пояснил тогда дед. — У него один стебелек и как бы два огонька, два естества. Одно мужское, а другое, вон, женское, и предуказано им от Бога на одном стебле в два цвета вместе цвести. Мы так и зовем эту траву, иван-да-марья.
А Маша, видя, что Кира хочет нарвать себе этой травы, бросилась вперед и нащипала целый букет.
— Ну вот, — сказала тут Зоя, — у Киры новая поклонница объявилась.
— Завянет, — сказал брат, — по пути.
— Нет, я ее донесу, — ответила Кира и побежала к ключу, я — с ней, бессмертники, что были завернуты в платок, мы высыпали и, намочив платок в воде, Кира обернула им стебли иван-да-марьи.
— Я на реке стебли сразу же в воду опущу и потом в корме лодки спрячу.
Дед указал нам дорогу, а Маша потом нас нагнала и передала Кире широкие листья мать-и-мачехи:
— Ты в них заверни, тогда не пропадут.
Мы оглянулись. Дед стоял под лесом, и Маша с ним, но, когда она заметила, что мы на нее смотрим, то убежала в поле, на бегу останавливаясь, за нами следила, а когда видела, что все еще смотрим, то опять пускалась в бег.
Брат с Кирой ушли вперед, а мы по вине Зои от них отстали, потому что она, размахивая шляпой, несла ее за резинку, та оборвалась, бессмертники рассыпались.