Иван-Дурак
Шрифт:
Иван никогда бы не подумал, что наступит такой момент, когда он будет ждать ночного визита Перта Вениаминовича. Но он ждал. Когда Иван фантазировал перед сном, в каком амплуа может на сей раз предстать перед ним этот загадочный конферансье-мефистотель, воображал, что будет он трагичен, одет, например, в черный траурный сюртук, а бабочка будет задумчиво-фиолетовая. Но нет, Петр Вениаминович был с ног до головы в камуфляже: в камуфляжной кепке, камуфляжной фуфайке, камуфляжных штанах и даже валенки на нем были камуфляжные. И только бабочка, как пионерский галстук, алела среди этого серо-зеленого массива.
Петр Вениаминович перехватил взгляд Ивана, направленный на его одежду:
— Вот и одеваться стал здесь по-простому, по-народному, никакого лоска, никакой изысканности. Знаете ли, с мужиком с одним, егерем знакомым, на охоту ходил. Это, скажу я вам, да! Я бы точно того лося подстрелил, если бы мне ружье доверили, разумеется. Так ведь не дал, ирод! Так за егерем-то тем и
— А вы что же и днем к некоторым являетесь? Я думал, вы исключительно ночной гость.
— Нет, днем я не являюсь, днем я наблюдаю, присматриваю, так сказать. Вы же, людишки, странный народ, все так и норовите влезть в какие-нибудь неприятности. Хлебом вас не корми, дай найти приключений на свою, пардон, жопу.
— И все же, кто вы, позвольте полюбопытствовать? — Иван решился задать мучивший его вопрос, почувствовав, что Петр Вениаминович настроен сегодня вполне благодушно.
— Не позволю, — отрезал тот, — не положено.
— Но послушайте, вы приходите ко мне, приходили к Маше, к моей матери, вас можно было бы считать сновидением, но ведь так не бывает, чтобы один и тот же человек снился разным людям, но с каждым говорил о чем-то своем. Я еще могу представить, что нескольким людям снится один и тот же сон, но чтобы так… Скажите мне, кто вы? Прошу вас! — взмолился Иван.
— Не положено! А свои пинкертонские штучки оставьте при себе. Меньше знаешь, лучше спишь! — Петр Вениаминович расхохотался. Потом вдруг снова стал серьезным. Даже помрачнел. — А, знаете, к Светочке я ведь тоже захаживал, не по долгу службы, а так, на общественных началах, из сострадания. В высшей степени волнующая особа! Так ведь она меня как в первый раз увидела, креститься начала да визжать. И слова мне сказать не дала. Так и исчез я ни с чем. Совершенно невежественная, темная и суеверная дамочка была. Принять меня за черта! Ну как можно! Я — и вдруг черт! Но я, заметьте, после такого фиаско не спасовал, не отступил, а проявил упорство — я снова к ней пришел. Ради нее я даже сделал исключение — без сигары явился. Даже бабочку снял, чтобы не слишком шокировать это простодушное существо. Говорил ей что-то, говорил. Погибнешь, говорю, ходишь по краю пропасти. А она мне: «Только одного от жизни и хотела — любить, а так и не смогла. Никого никогда не любила. Только тело свое раздавала направо и налево, но не любила никого. Зачем мне жить?». Так и не смог ее спасти. Твоя Светочка — это мой провал. Знаете, это очень странно, самые простые люди, они и оказываются самыми сложными, может потому, что убеждений у них мало, зато они свято в них верят и от них не отступаются. А жизнь-то ведь идет, все меняется, и иногда приходится признавать, что в чем-то заблуждался, отказываться от своих принципов и верований, если они мешают двигаться дальше, ставить новые цели, приобретать новые ценности, если прежние устарели. Гибче нужно быть. Сложно организованные люди чего-то ищут, плутают, выбирают новые пути, дойдя до перепутья, а эти… как встали в колею, так и прут. Хоть там Змей Горыныч у них на дороге, хоть Кощей Бессмертный, все равно прут. — Петр Вениаминович как-то уж слишком задумчиво затянулся своей сигарой. Таким Иван раньше его никогда не видел. Может, сейчас он сбросил все маски и был собой. А может, это какая-то очередная его личина доморощенного философа и спасителя несчастных нимфоманок, которым так и не удалось полюбить никого из сотен своих партнеров. — Сколько раз я зарекался делать добрые дела, спасать кого-то не из служебной надобности, а по собственному почину, так нет, гляди ж ты, опять полез, старый дурак! И что из этого вышло? Да ничего путного так и не вышло. Как спасти того, кто не хочет спастись, кто ищет своей погибели? А ей-то ведь и нужно было не пить несколько дней, чтоб пелена с глаз упала, оглянуться вокруг и увидеть, что есть рядом человек, который ее любит, и которого она могла бы полюбить. Жил он по соседству. А она его и не замечала. Ну да ладно, дело прошлое, и ничего уже не вернуть. Поворачивать время вспять еще никто не научился. А вы ведь, Иван Сергеевич, кажется, еще будучи пылким, наивным юношей тоже пытались ее спасти и тоже безуспешно… Забудьте. Вернее, помните ее, помните, человек ведь жив, пока его помнят, но не казнитесь, не терзайтесь. Ни в чем вы перед этой женщиной не виноваты.
Петр Вениаминович отвернулся, Ивану даже показалось, что он тайком смахнул слезу, когда он повернулся, на лице его снова было привычное глумливо-циничное выражение.
— Ну что ж, молодой человек, не могу не признать, что за последние три дня вы проделали колоссальную работу. Может, вы и разочарованы, но оставшиеся в живых дамы в этом городке, которых вы любите или имели честь любить, я имею в виду вашу прекрасную матушку и Леночку Зимину, прекрасно обходятся без вас. Они великолепно устроены. И какой мы делаем из этого вывод?
— Какой?
— Я понимаю, что вы только что пережили серьезное потрясение, могу также предположить, что вы чувствуете некоторое смятение, эмоциональную опустошенность и даже, не побоюсь этого слова, грусть, но вам надлежит продолжить исполнять свою миссию. Причем незамедлительно. Теперь вы, надеюсь, воочию убедились, что некоторые женщины действительно нуждаются в спасении. И это вам не шуточки. Они вон и помереть могут, если их не спасать. Вам бы еще на кладбище сходить, постоять у кривенького, деревянного крестика на заброшенной могилке Светочки, подумать о скоротечности жизни, о том, что завтра может и не быть, что нужно ценить своих близких, что любимым делом нужно заниматься сейчас, а не когда-нибудь потом. Этого вот «потом» может и не случиться. Но не найдете вы, пожалуй, могилку-то на заснеженном кладбище… Итак, даю вам еще один день на то, чтобы на саночках с гор покататься — и в путь. А кстати, позвольте полюбопытствовать, рисовать-то вам понравилось?
— Нет, — буркнул Иван, — глупое занятие для детей и пенсионеров.
Петр Вениаминович снова обратил взор на картину Ивановой матери.
— Знаете, что я чувствую, глядя на полотно вашей матушки? Я чувствую радость и умиротворение. А знаете, что я думаю, глядя на полотно вашей матушки? Я думаю, что жизнь прекрасна и многолика. Ознакомившись с этой картиной, я и на ваш родной городок смотрю по-другому: теперь я вижу не серые унылые заборы, однообразные домики в три окошка. Теперь я вижу его скромную, неприметную красоту: белоснежные сугробы, росчерк березовых веток по голубому небу, освещенные окна в темноте, за которыми люди занимаются любовью, ужинают или просто смотрят телевизор, мечтают, растут, стареют. Жизнь — это так прекрасно. А искусство творит новый мир, новую жизнь. Впрочем, не стану вас переубеждать. Детство ваше уже миновало, значит, будем ждать пенсии, чтобы вы вернулись в лоно искусства? Но хочу напомнить, что нам не дано знать, насколько долго продлится наша жизнь, и в какой момент она может оборваться. Вдруг сегодня утром вы просто не проснетесь? — Петр Вениаминович демонически расхохотался и исчез.
— А я-то, дурак, подумал, что наш Мефистофель внезапно подобрел. Чудес не бывает, — хмыкнул Иван. Несмотря на последний аккорд их беседы, таящий в себе угрозу, Иван почувствовал облегчение — его не терзало больше чувство вины по поводу смерти Светочки. Остаток ночи он проспал с улыбкой на лице. Ему снились картины, которые он, возможно, так никогда и не напишет.
После завтрака Иван взял планшет, карандаш и принялся рисовать. Он рисовал жену, мать, пришедшего в гости Александра Васильевича. Он так и был запечатлен с хитрой, торжествующей улыбкой на лице — старый учитель был очень доволен, что его ученик вновь увлекся рисованием. К вечеру рука Ивана обрела твердость и уверенность — он, разумеется, не достиг своего же уровня мастерства, каким обладал в четырнадцать лет, но все же смелые, решительные линии его рисунка свидетельствовали, что способности не утрачены. Просто они слишком долго не были востребованы.
На следующее утро жена Ивана отбыла в Москву, а сам он отправился в город своей юности, где он учился в университете и делал первые шаги в карьере. Жене он сказал, что едет навестить дочь, а на самом деле ему предстояло встретиться и с мамой девочки, и еще с одной дамой. Но жене знать об этом, разумеется, было не обязательно.
Этот город Иван тоже считал родным. И ему было странно, что в этом городе, где у него были десятки знакомых и несколько друзей, ему негде было остановиться. Можно было бы к кому-нибудь напроситься, но он не хотел никого стеснять, а еще больше хотелось ему просто побыть одному. Такси доставило его в гостиницу. Здесь он обычно и останавливался, когда приезжал навещать дочь. Хотя в последнее время чаще она его навещала — так было удобнее им обоим. Ивана не тянуло в город своей юности, зато Лесю тянуло в Москву. Там она весело проводила время с Ивановой женой: они бегали по музеям, по магазинам, гуляли по переулкам, сидели в кафе — Леся чувствовала себя взрослой. По вечерам Иван выводил их обеих в дорогие рестораны. И тогда во время этих ужинов он ощущал редкое чувство покоя. И тогда он вдруг начинал жалеть, что его семья состоит только из него самого и жены, с которой он не очень-то и близок, да и семья ли это вообще. Что совместная жизнь с Лесиной матерью оказалась сущим кошмаром, но самое ужасное, что он влез в него сам, по собственной воле. Что он трус и не может решиться завести собственного ребенка, а время, между тем, идет, и не успел он оглянуться, а молодость уже миновала, и на горизонте маячит старость. И все так быстро, так быстро! А еще он был счастлив, что благодаря Ольге, этой коварной, хитрой, жестокой красавице, в его жизни появилась Леся. Он считал ее своей дочерью. Ей было уже семнадцать — совсем взрослая. Красивая, как и ее мать. Иван искренне надеялся, что не такая жестокая. Но уже избалованная и капризная.
В номере Иван прилег на кровать отдохнуть. Ему не хотелось никому звонить. Даже дочери. Он слишком устал. Слишком устал. Он снова задавал себе вопрос: «Почему я не однолюб? Почему?» и еще: «А смогу ли я когда-нибудь остановиться? Существует ли на свете женщина, которая сможет стать для меня единственной? Куда заведут меня эти поиски, и не останусь ли я в полном одиночестве на старости лет?».
Иван набрал номер дочери.
— Да, папа! — очень забавный у нее голосок, как у десятилетней девочки, только почему-то очень грустный.