Иван-Дурак
Шрифт:
— Ага, быть или не быть? Кризис среднего возраста во всей красе, — ввернула мать и усмехнулась. — Вот ведь жизнь: сначала дети быстро растут, потом — взрослеют, а потом и быстро стареть начинают. Не успеешь оглянуться, а твой ребенок, который еще позавчера под стол пешком ходил, уже весь седой.
— Спасибо, мама, — ответил Иван сухо. В его голосе звучала обида.
— Не обижайся — ты пока еще только взрослеешь, — мать обняла Ивана. — До старости тебе еще далеко.
— Драпировка у тебя получилась совершенно чудесная, — задумчиво сказал Александр Васильевич, обращаясь к Ивану. — Обычно, когда возвращаются к живописи спустя много лет, навыки утрачиваются. А тут смотри-ка: два капризных материала — акварель и атлас, а ты справился — и блеск ткани передал, и легкость, и цвет.
Иван почему-то от этой похвалы пришел в ярость. Захотелось порвать на мелкие клочки этот свой чертов рисунок
— Что, заманили меня в ловушку? Довольны? Теперь я согласно вашему коварному плану должен все бросить: свой бизнес, свою привычную жизнь и начать рисовать как одержимый, чтобы наверстать упущенное? Зачем вы все это затеяли? Зачем вам все это надо? Чтобы удовлетворить свое тщеславие? Вам обидно, что ни один из ваших учеников не стал гениальным художником? Что полотна ваших учеников не скупают коллекционеры, что их не выставляют в галереях, что они не экспонируются в крупнейших музеях мира? Но это ваши неисполненные желания, ваши мечты, ваши рухнувшие надежды! Я-то здесь причем?! У меня своя жизнь! Свои надежды и мечты! Почему я должен исполнять ваши?
— Не кипятись, Ваня, не кипятись! Ты прав, ничего ты мне не должен. Мы с твоей мамой затеяли этот урок рисования всего лишь как забаву, как развлечение. Я даже не вполне понимаю, почему ты так разгорячился, хотя и догадываюсь. — Александр Васильевич вздохнул. — Ты, разумеется, и дальше можешь жить так, как жил, и никто тебя ни к чему ни принуждать, ни даже подталкивать не будет, но! Но после сегодняшнего эксперимента ты вспомнил, каково это — рисовать, ты вспомнил запах акварели и бумаги, ты вспомнил, что чувствуешь, когда рисуешь. Я могу поспорить, что ты, покрывая бумагу цветными мазками, ощущал себя творцом. Я ведь угадал? — Иван смущенно кивнул. — Так вот, Ваня, теперь ты знаешь, что твой талант никуда не делся, он по-прежнему в тебе есть. И что из этого следует? А из этого следует, что теперь у тебя есть выбор — оставить все как есть или изменить свою жизнь, если тебе этого захочется. Теперь ты точно знаешь, что ты это можешь. Путь перемен — непростой путь, но часто он ведет к себе. К истинному Я, которое мы в силу различных обстоятельств часто утрачиваем. Я же вижу, Ваня, что не все так благополучно в твоей душе, хоть и выглядишь ты вполне преуспевающим.
— Ах, оставьте, Александр Васильевич. Такие тонкие материи я готов обсуждать только со своим психотерапевтом, которого у меня нет и к которому я, разумеется, никогда не пойду. А знаете что? Давайте-ка чайку попьем, а потом вы еще один натюрмортик соорудите. Я, пожалуй, еще поупражняюсь. Мне понравилось. Да и все равно заняться тут больше нечем. Тут либо пить и много есть, либо рисовать. Ох, не знал я, Александр Василевич, ох, не знал, что вы такой хитрец! Просто змей-искуситель! А прикидывались-то тихим интеллигентным человеком! А-я-я-й, как можно?
Поздно вечером Иван надел джинсы и теплый, не слишком дорогой, вполне демократичный свитер, который он специально взял в поездку, чтобы никого не шокировать в провинции, и направился к своему другу детства. Жену он оставил дома наедине со своей мамой, телевизором и глянцевыми журналами.
Гришка Ильин класса с пятого мечтал вырваться из родного городка, сбежать, уехать. Он был одержим этой идеей. Иван не помнил, чтобы он хоть раз слово доброе сказал о городе, в котором жил: все ему было не то, все не так, и хуже, чем эта дыра, по его словам, места на земле не было. Но по иронии судьбы в этой дыре Гришка и застрял на всю жизнь. Собственно, встречаться с ним Иван не хотел — слишком уж они теперь разными стали. Иван боялся, что им даже не о чем будет поговорить, но все же пошел — Гришка был женат на Леночке Зиминой, которую Иван трепетно любил с девятого до середины десятого класса. В общем-то, он мог бы любить ее и дальше, только вот лучший друг — Гришка Ильин увел ее у Ивана. Сейчас-то Ивану было уже все равно, он давно уже решил для себя, что ему тогда крупно повезло, и Гришка на самом деле избавил его от многих проблем, но тогда, после двойного предательства, Ивану пришлось очень не сладко. Друг давно был прощен, но он уже не был другом. Так, бывший одноклассник, к которому Иван иногда заскакивал попить пивка во время своих редких приездов в родной городок. Несмотря на кратковременность связи, которая в большей степени носила платонический характер, хотя Ивана это и не вполне устраивало, Леночку Зимину он включил в свой список женщин, которых он некогда любил. Так что он непременно должен был с ней увидеться и выяснить, не нуждается ли она в незамедлительном спасении. Когда Иван ехал в родной город, он, собственно, планировал разобраться здесь с тремя любимыми женщинами: своей матерью, Леночкой Зиминой и Светкой Калмыковой, непутевой, легкомысленной пионервожатой, совратительницей малолетних, которая первой приобщила его к радостям секса. Мать по его наблюдениям счастлива как никогда: она на старости лет умудрилась найти свое призвание и новую любовь. Так что в спасении она явно не нуждалась, разве что в материальной и эмоциональной поддержке. Было у Ивана искушение со своими подростковыми увлечениями не встречаться — Петр Вениаминович давно не появлялся, и жила в Иване отчаянная надежда, что этот загадочный демон-конферансье про него забыл. Но надежда эта была слишком зыбкой и, по большому счету, безосновательной — по всему родительскому дому были рассыпаны знаки, которые даже, скорее, походили на инструкции по дальнейшим действиям. Одни надписи на материнских полотнах чего стоили. Так что идти к Гришке и Ленке было совершенно необходимо.
Иван зашел в супермаркет — не идти же в гости с пустыми руками. Магазин был вполне современный: большой, с тележками, камерами хранения, чистый, светлый, на прилавках помимо стандартного набора продуктов встречались и деликатесы. Иван был приятно удивлен — не ожидал он такого разнообразия от захолустного провинциального супермаркета. Отметил про себя, что теперь, пожалуй, в родном городе уже можно жить с известным комфортом: пусть тут не стало намного чище, по-прежнему было мало фонарей, зато появились такие вот отличные магазины, на многих домах висели спутниковые антенны, по улицам ездили дорогие машины, хотя, надо признать, сами дороги были разбитыми, как и в старые добрые времена.
Купил виски для себя и Гришки, для Ленки — бутылку красного сухого вина, набрал разных сыров и колбас. Он давно уже привык к продовольственному изобилию, но тут вдруг вспомнил жуткие очереди за вареной колбасой по два двадцать. Еще вспомнил, что колбаса для него и его сверстников в детстве считалась признаком хорошей жизни. Даже ее символом. Посетило его и еще одно воспоминание: молодая учительница истории рассказывает классу, как хороша советская власть, как чудесно живется людям при советской власти, а отчаянный троечник Серега Николаев спрашивает: «А если все так хорошо, почему колбасы в магазинах нет?». Этот вопрос он задавал почти на каждом уроке, а молодая учительница то краснела, то бледнела, то отмахивалась от наглого, смелого троечника, то ставила ему двойки, то лепетала что-то невнятное о временных трудностях, которые неизбежны на пути нашего государства к развитому социализму, но так ни разу и не смогла ответить на этот вопрос. Сейчас Иван колбасу не любил — на свете есть гораздо более вкусные и полезные вещи, но для него колбаса в магазинах была своеобразным критерием — если она есть, если ее много, значит, дела в стране идут не так уж и плохо. Заблуждение, конечно, но так уж сложилось. Все мы родом из детства.
Иван подошел к небольшому домику в три окна, крашеному в темно-малиновый цвет, как и большинство домов на улице. Здесь и обитало семейство Ильиных. Иван постучал в окно кухни. В доме хлопнула дверь, послышались шаги, на пороге появился Гришка, здоровенный, мрачный мужик. Иван вроде и сам был не маленький, но рядом с этим почти двухметровым гигантом чувствовал себя карликом.
— Ну, заходи, коли пришел, — промямлил Гришка не вполне дружелюбно, хотя они и договорились о встрече заранее, посторонился и пропустил Ивана в дом.
Жило Гришкино семейство небогато, но было у них уютно, тепло, была у них какая-то особая атмосфера, особый запах. Иван не знал, как это назвать, но для него это была атмосфера настоящего дома, семьи, где завтраки, обеды и ужины происходили по строгому расписанию, где пахло щами и компотом, звучал детский смех, росли лимонные деревья и фикусы в больших горшках, об ноги гостей терлись кошки. Ни в одной из квартир Ивана, какой бы роскошной она ни была, не было такой атмосферы. Сейчас Гришкин дом дохнул на Ивана какой-то затхлостью, духом запустения и одиночества. Иван прежде, чем увидел, почувствовал — что-то здесь не так. Маленькая кухонька была завалена немытой посудой, пустыми бутылками. Растения в горшках засохли. Гришка убрал со стола несколько тарелок и стаканов.
— Ну, садись, — промямлил он, — извини, у меня бардак.
Иван осторожно сел — табуретка тоже была грязноватой.
— А где Лена? — спросил он.
— Лена, говоришь? — протянул Гришка угрожающе, Ивану даже показалось, что бывший друг хочет его ударить. — А нету твоей Ленки. Ушла, сука… И детей забрала. Прав ты был тогда, когда говорил — предала меня, предаст и тебя. Как в воду глядел. Сосунок совсем был, а гляди ж ты, умный. Или ты нас проклял? — Гришка раскатисто расхохотался, Ивану страшно стало. — Чего съежился? Шучу я. Давай, доставай, чего у тебя там в пакете. Слышал, бутылки там звякали.