Иван Федоров
Шрифт:
— В книгах-то вся правда, как есть! Толстопузым не с руки правду до всех доводить! Прячут!
— Братья! У католиков, у лютеран — у всех книги печатные, дешевые. Только для наших попов они дороги, вишь!
Поп посунулся к Федорову.
— Что наделал?! Смуту сеешь!
Федоров возразил:
— Глас народа — глас божий! Или забыл писание, отче? Обратись к пастве! Скажи, что похвально желание людей свои книги иметь! Да сам и собирай деньги, кои подадут.
У попа хватило разума принять совет. Воздел руки.
— Братья! Внемлите! Коли таково желание ваше, изберите из своей среды достойных, а мне доверите — и я, грешный, помочь готов… Соберем даяния ваши на учреждение печатни…
Иван Федоров, выпрямись, слушал выкрики, перебегал взглядом по улыбающимся, веселым лицам, в груди что-то теснило, мешало дышать, мешало сказать хотя бы слово, и он лишь сильней и сильней сжимал в руке старую шапку…
К другим церквам с ним пошли доброхоты из толпы. И везде, у каждом церкви, прихожане, услышав о печатных книгах, о том, что вся надежда на них одних, выбирали людей для сбора денег и клали в подставленные руки и чашки кто сколько мог.
Редко звякала серебряная монета. Еще реже золотая. Зато щедро, хоть и глухо, стучала бедняцкая медь. По грошу и полгроша клали люди, отрывал у себя иногда последнее. Но церквей было много, прихожан сотни, и гроши складывались в злотые, злотые — в десятки злотых, а десятки — в сотни…
Епископ Гедеон Балабан на четвертый день сбора подаяний призвал Ивана Федорова.
Он принялся упрекать печатника в самочинном сборе денег.
Иван Федоров оборвал жадного епископа:
— Где сие возбраняется? И не на свою потребу, на общее благо сбираю… Я думал, ты не выговаривать звал, а свою лепту внести хочешь.
Гедеон умолк. Он даже дал пять злотых, Но Федоров понял: добра ему от Гедеона не ждать.
Было собрано почти семьсот злотых. С этой суммой можно было приступить к работе. Теперь надо было найти поставщиков бумаги, найти помещение для жилья и типографии и сыскать подручных. Окрыленный успехом, Иван Федоров бурно взялся за дело.
Неожиданно он сделал открытие: город больше не был ему чужим. На незнакомых улицах известному в лицо большинству православных жителей печатнику внезапно улыбались, кланялись, пожимали руку.
Иные жители звали в дома, были рады угостить, побеседовать.
— Боже! — шептал Федоров перед сном, истово кладя поклоны перед иконами. — Благодарю тя, боже, за милости твои…
Но радость его была преждевременна.
ГЛАВА IV
Наступал 1573 год. Речь Посполитую раздирали споры. Литовские магнаты все же решились пригласить на королевский престол царя Ивана. Впрочем, за избрание царь должен был заплатить Ливонией, Полоцком и некоторыми другими пограничными городами. Иван колебался. Польские же магнаты прочили в короли французского принца Генриха Валуа. Франция была далеко, ссор с ней не существовало, французской короны Генрих при жизни короля Карла получить не мог, а личность его не оставляла желать ничего лучшего: принц любил женщин и собак, к государственным же делам имел стойкое отвращение.
В бурные годы междуцарствия католическая церковь пошла на мир с протестантами, с лютеранами, кальвинистами, антитринитариями, со всеми, кого клеймила именем «диссидентов».
Она могла позволить себе эту роскошь: шляхта уже была сыта реформами, а если где-нибудь еще и пыталась выступать против засилья официальной религии, то крестьянство и городские низы ее не поддерживали. Им шляхетская борьба за землю ничего не сулила.
Теперь пристальный взор католических кардиналов и епископов устремился на православную паству.
Присоединенные к Речи Посполитой южные и восточные области Литвы, населенные в основном православным людом, объединялись в борьбе против новых насильников вокруг греческой церкви.
Отстаивая религию предков, измученные народы Белоруссии и Украины отстаивали само право на существование.
Столетие спустя этой борьбе суждено было вылиться в открытые могучие движения крестьянского и мелкого городского люда.
А сейчас эта борьба только начиналась, но наиболее дальновидные из католических политиков — иезуиты — уже беспокоились, замечая первые искры будущего пожара.
И там, где они могли эти искры потушить, — тушили.
Хмурый декабрьский день. Над застывшей Вислой, над вмерзшими в лед прибрежными сваями, над застывшими улицами и площадями — низкое, словно графитом натертое небо. В стылом безветрии на Краков падают одинокие колючие снежинки.
Королевский замок Вавеле, стоящий на высоком холме, кажется погруженным в сумерки.
Впрочем, и впрямь уже смеркается. Что поделаешь? Декабрь!
Кардинал Станислав Гозий медленно отворачивается от высокого стрельчатого окна. Медленно пересекает покои, опускается в кресло перед камином, протягивает к огню руки.
— Кстати, — спрашивает он у своего собеседника, тучного старца, непрерывно перебирающего крупные гранатовые четки, — кстати, кто такой Иероним Виттенберг?
Старец — католический епископ королевского города Львова, — не переставая перебирать четки, вопросительно взглядывает на кардинала.
— Виттенберг? Право, ваше высокопреосвященство, вы задаете трудный вопрос… Впрочем, простите… Виттенберг?.. Не имеете ли вы в виду львовского аптекаря Виттенберга?
— Я имею в виду именно его… Что вы знаете о Виттенберге?
Епископ медлит.
— Он не католик, ваше высокопреосвященство. Он лютеранин. Я до сих пор мало им интересовался.
— Напрасно… А знакомо ли вам имя Мартина Сенника?
— О да, ваше высокопреосвященство. Какая жалость, что столь известный трудами врач не исповедует истинной веры… Но Сенник — житель Кракова, ваше высокопреосвященство.
— К сожалению, да.
Молчание. В камине с треском рушится полено. Кардинал неторопливо подгребает выскочившие из-за решетки угольки.