Иван Грозный
Шрифт:
Точно льняную головку любимого внука, что до времени гуляет ещё в кышле без казацких забот, погладили пальцы кобзу.
И задушевною песнею, уютной и тёплой, как батько-Днипро в вечер летний, истомный, баюкают себя запорожцы:
Струны мои золотин, грайте ж меня зтыха… Нехай казак нетяжыще та забуде лыхо…Что так сжимается грудь у Василия? И почему вспомнилась вдруг шелкокудрая девушка? Он слышит чей-то шёпот, печальный и тихий, как
— Чую, Клашенька, чую! — беззвучно шевелит губами розмысл и закрытыми глазами вглядывается куда-то в одному ему видную даль. И чудится, будто идёт он пустынной дорогой мимо заколоченных деревень, а отовсюду, со всех концов, крадутся к нему какие-то страшные тени. «Мор… — шепчут оскаленные, беззубые челюсти. — Мор…» К нему тянутся мёртвые руки, мертвецы бегут на него, забили дороги, не пропускают… Но он бежит, туда, к мелькающим стенам Кремля. И видит, как из тьмы отделяется худой человек, сутулый, с острыми приподнятыми плечами. На продолговатом лице человека хищно сверкают маленькие ястребиные глазк». — Царь! Спаси Бог тебя, царь! — Вздрагивает клин бороды, сквозь губы с змеиным шуршанием протискивается смешок. «Сказывай, Вася, сказывай, розмысл!» — «Лихо нам, царь! Лихо холопям твоим на родимой земле!» Левый глаз царя жутко прищуривается: «Убрать! Одеть в железы!»
Василий очнулся и в жестоком гневе кричит через казацкие головы:
— Будь ты проклят от века до века, царь всея Русин!
Сторчаус постучал пальцем по носу Выводкова.
— Попридержись, пьяное быдло!
И тихим вздохом подхватил грустный припев:
Струны мои золотил, грайте ж мени зтыха… Нехай казак нетяжыще та забуде лыхо…— Научи! Господи, научи мя правде твоей! — плакал надрывно Василий. — Спаси, Господи, люди твоя!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Неугомонно гремят литавры. Лёгкий ветерок услужливо подхватывает призывные звуки, кружит их весело в пропитанном дёгтем, горилкой, лампадным маслом и зноем воздухе, бережно сносит к горделиво стремящемуся куда-то Днепру. И кажется, будто синие волны с материнскою ласкою подхватывают угасающие перезвоны и уносят вдаль за собой светлым тающим благовестом.
Кош проснулся с зарёй и в первый раз за долгие месяцы приубрался. Сторчаус важно расхаживает по площади в штофном узорчатом кафтане, туго обхваченном пёстрым шёлковым поясом, и в червонных, с золотыми подковами чёботах. Его кошачьи глаза то и дело обращаются с жадной тоской к шинку. С похмелья немилосердно трещит голова, а во рту такая неразбериха, как будто ночевал в нём целый выводок нечисти. И сейчас ещё в груди скребётся бесёнок, тщетно пытаясь вырваться вон из крещёной души. «Не поспел, видно, с третьими петухами шмыгнуть в преисподнюю», — думает с ненавистью казак и скрежещет зубами. «Чарку бы! Так бы я огрел тебя, рыло свинячее, — там бы тебе и капут! Знал бы ты, как в православной груди на шабаш собираться, гнида турецкая!» Но Сторчаус не поддаётся искушению и злобно дёргает головой, чтобы отвлечь взгляд от искусителя шинка.
Шишка на лбу от грузного шага чуть вздрагивает расплющенной сливой. Густо смазанный лампадным маслом оселедец забился под расчёсанное ухо и неугомонно нашёптывает: «Одну не страшно… Одну же единую…» Запорожец на мгновение останавливается и вдруг изо всех сил впивается пальцами в оселедец. «А не пытай, бисов сын, душу крещёную! А замолчи, нечистая сила! Знаем мы чарку! Только покуштовать!» И снова важно вышагивает, довольный непрочной победой над искусителем. Побрякивает на боку кривая сабля в серебряной гриве на рукоятке, грозно поблёскивают ярко начищенные пистолеты, ятаган и кинжалы, обвесившие до отказа грудь, бока и спину.
По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время насторожённо прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.
— Будет потеха! — нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.
Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз по-запорожски усы.
— Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!
Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:
— Пораскинешь думкой — сдаётся: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его, — и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!
К берегу стремглав бежал Шкода.
— Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!
Площадь кипела бурлящей толпой.
— Геть! Не надо нам Часныка!
— Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!
Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.
— Цыть! — скрипнул зубами Нерыдайменематы. — Рогозяный Дид зараз будет брехать!
Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.
— Славное низовое товариство!
— Не надо! Геть Рогозяного!
— Цыть! — надрываясь, перекрикивал Маты врагов. — Дайте Диду сбрехать!
— Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!
— Славное низовое товариство! — ещё проникновеннее повторил Рогозяный. — С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.
И, выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.
— Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!
Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.
— Кого нам в кошевых надо?
Рогозяный Дид больно щёлкнул себя по лбу и убеждённо тряхнул оселедцем.
— Чтоб не зазнавался да чтоб все паны молодцы были ему родные хлопчики!
— Правду, а, ей-Богу, правду брешет Дид Рогозяный! — поддержали казаки.
— Да был бы он храбрым, а ещё разуменьем находчив да похитрее ляхов, татарвы и москалей.
— Дело! Ей-Богу, дело! Мели дале, диду!
Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчётливо обдумывал, куда ему пристать.