Иван Грозный
Шрифт:
Всполошившийся Шуйский погнал на розыски ратников.
Позднею ночью нашли связанного по рукам и ногам стрельца.
Отряд рассыпался по лесным трущобам и степи.
Но розмысл бесследно исчез.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
За высокой, в рост человека, травой почти не видно Василия. Лишь свистящий писк мыши, невзначай подвернувшейся под пяту, да пугливый взлёт птицы выдают присутствие незваного гостя.
Выводков не разбирает дороги, идёт куда несут ноги. Ещё в первые дни, когда повстречавшиеся с ним чумаки предупредили, что поволжские дороги заняты татарвой, он резко свернул на полудень и пошёл наугад.
«Не едина ли стать куда идти, — думалось, как когда-то давно, в былые годы. — Всюду на земле много простора, а жить одинокому негде».
А знойная степь не убывала. Прозрачный шатёр небосвода точно тешился над бродягой: то казался он до осязания близким, то вдруг вновь широко раздавался, то уходил куда-то, волоча за собой ввысь вздыбившуюся, непослушную землю.
В одну из ночей, устроившись на ночлег, Василий услышал подле себя какие-то шорохи. Он привстал на колено и выхватил из-за пояса нож.
«Почудилось, — успокоенно отбилось в мозгу. — То трава гомонит».
И снова лёг, сладко зажмурившись.
Шорох усиливался.
«Что за притча такая? Кому тут бродить?» Кто-то, несомненно, подкрадывался. Вскоре можно было различить человеческое дыхание.
— Кого Бог даровал? — сердито крикнул Василий и зажал в руке нож.
В то же мгновение перед Выводковым выросла огромная тень.
— А били нам тарпаны [184] да волки челом на ту пригоду, что в вотчине моей объявился чужой человек.
Тень отставила длинные плети рук и, колыхнувшись, неслышно шлёпнулась на траву.
— Далече, милок?
184
Тарпан — вымерший подвид обыкновенной лошади. Возможно, предок некоторых пород домашних лошадей. Обитал в степях Восточной Руси; встречался на Украине до 70-х гг. XIX в.
Выводков лёг на спину и уставился в небо. Тень недовольно причмокнула.
— И народ же нынче пошёл! Шатаются по чужим вотчинам и хоть бы тебе поклонились хозяину!
И с дружескою улыбкою:
— Небось во время оно и кликали тебя по имени, как-никак?
Выводков поудобнее улёгся, положил руку под голову и прицыкивающе сплюнул.
— Кликали Васькой, да поустали. А ныне беглым висельником величают.
Сосед широко раскинул ноги и залился счастливым смешком.
— Тёзки, выходит, все мои гостки! С тоей же и мы перекладинки спрыгнумши!
Он собрался ещё что-то сказать, но неожиданно схватился за грудь и забился в клокочущем кашле.
— В-в-водицы! — уловил Василий с трудом.
Зубы незнакомца беспомощно стучали о железное горлышко фляги, вода проливалась на сбившуюся куделью бородку, и скользкими мокрицами бежали капельки по груди, вызывая брезгливую дрожь во всём теле.
Стихнув немного, сосед приподнялся.
— Кашель-то свой — не боярской.
Выводков не понял.
— Свои же донцы окулачили.
Он снова повеселел.
— По-нашему, по-донскому, кличут меня, милок, Харцызом. А харцыз есть слово преважное — вор. Эвона, кой тебе именитый гость подвернулся!
Лёгким движением плеч Василий придвинулся ближе к Харцызу.
— А у нас в Московии воров не кулачат, а с головушкой разлучают.
Донец поддакнул убеждённо:
— И наше казачество не помилует, коли в другойцы попадёшься. Да и како инако с теми харцызами? — Разгладив не без важности усы, он хвастливо причмокнул. — Токмо кой в ногах умишко держит, — тому и с головушкой разлуки нету.
И, приставив к губам кулак, промычал:
— Сбег яз, милок, из-под самой под той секиры. Эвона, а?
От долгой ходьбы сладко млели и отдыхали ноги Василия. Баюкающая песенка ветерка навевала тихий уютный сон. Чья-то тёплая рука нежно смежала глаза. Далёким мирным журчанием ручейка касались слуха негромкие слова соседа. Пряное дыхание трав вливалось в душу целительной свежестью. Чуть вздымалась, истомно потягиваясь, земля.
— Спишь? — прислушался Харцыз и сам уютнее устроился, подложив под щёку обе ладони. — Спи, милок, спи, покель не проспал умишка в ногах.
Шёпот стихал, переходил незаметно в сочный, запойный храп.
В небе из конца в конец ложилась Ерусалим-дорога.
Утром первым проснулся Василий, с недоумением оглядел соседа, но тотчас же припомнил вчерашнюю встречу.
Харцыз лежал навзничь, раскинув тонкие плети рук, и храпел. По исполосованной груди беспокойно сновали заблудившиеся красные муравьи. На перебитом носу, точно у обнюхивающего воздух паучка, чуть шевелились рыжие волоски бородавки. От виска до брови ползла глубокая борозда свежего шрама.
— Добро молодца попотчевали, — не удержался и вслух подумал Василий.
Харцыз приоткрыл один глаз (на месте другого серела глубокая впадина).
— Аль Богу молишься?
И поднялся.
— В кисете — синь-сарафан, а в сарафане — сам крымский хан. Вона, а? Помолись-ко по-нашему.
Умывшись пучком росистой травы, бродяги молча переглянулись.
— Хлебца бы отведать, — облизнулся Выводков.
— А пожалуем к запорожцам, будут и хлеб, и горилка.
При упоминании о запорожцах у Василия впервые за долгие дни пробудилось желание узнать, куда он идёт.