Иван Грозный
Шрифт:
Васька присвистнул.
— Како, выходит, ни кружи, а дале курганов-то этих нету нам, холопям, дороги. Неуверенно, точно рассуждая вслух с самой собой, Клаша предложила вполголоса:
— Нешто прикинуть отца подсуседником к твоим старикам?
Губы Васьки передёрнулись горькой усмешкой.
— Были старики, да все вышли…
— Померли?
— Мать померла, а отец…
Он махнул рукой.
— Да чего тут и сказывать!..
Но сейчас же горячо зашептал:
— Живали мы под Муромом — городом. А пожгли нас татары, — отец, с нужды, закабалил сестрёнку мою за сыном боярским Колядою. Ну, после того подался со мной в будный стан отец смолу варить да лубья драть. Токмо не вышло: перехватил нас отказчик боярской. А прослышал тот отказчик, что не охочи мы в кабалу идти, а и наказал холопям вязать нас. Тут и грех недалече. Отстоял яз свою волю оскордом. Почитан, от головы отказчиковой и следу-то не осталось.
Клаша передёрнулась от скользнувшего по душе острого холодка.
— Тако и загубил человека?
— Загубишь, коли тебя, яко волка, норовят закапканить. — Он встал и строго уставился в небо. — Негожий обычай спослал Господь кабалою людишек кабалить.
Не помня себя от ужаса и возмущения, девушка истово перекрестилась.
— Не вмени ему, Господи Сусе… Не вмени ему в грех!
Резким взмахом руки Выводков отстранил её от себя.
— Нету тут греха перед Господом! Не хулу возвожу, а печалуюсь! Поглазел бы он, показал бы нам милость, на холопей своих!
Из груди рвались полные горького возмущения слова. Он не слушал умолявшую его остановиться девушку и ожесточённо кричал в далёкое звёздное небо, выкладывая немой пустоте всё накипевшее горе.
По дороге поползли какие-то странные тени. Клаша зорко вгляделась во мглу.
— Гомонят… — шепнула она испуганно и припала к меже.
Рубленник взялся за оскорд.
— Никак, тятенькин голос? — удивлённо пожала плечами девушка.
— Не подходи! — замахнулся староста.
Старик попятился в сторону.
— Онисим яз. Аль не признал? — И, поддразнивающе:-Милуетесь, голубки? А яз упрел вас, охальников, сдожидаючись. — Он подошёл ближе. — Людишки наши в посад задумали путь держать, для прокорма, а вы тут челомканьем кормитесь.
Васька заторопился.
— Коль идти, — и мы не отстанем.
Губы старика коснулись уха холопя.
— Отказчик, сказывают, веневской тут бродит. Пытает, не охоч ли кой пойти в кабалу к вотчиннику Михаилу.
Охваченный неожиданным сомнением, рубленник судорожно стиснул в руке оскорд.
— Ужо не Клашу ли ты затеял продать?
Старик зло окрысился.
— Пораскинь-ко умишком, соколик. Хлеба-то второе лето нюхом не нюхали — раз; продавали допрежь зерно алтын за четверть, а ныне князь-бояре положили тринадцать алтын — два, выходит… — Он хлопнул себя по бёдрам и сплюнул. — Да чего тут и сказывать. Нешто счесть все недохватки холопьи?!
Выводков пронизывающе взглянул на девушку.
— За тобой, Клаша, молвь.
Она растерянно переминалась, не решаясь высказать своё мнение.
— А ежели отказчик тот девок ищет для опочивален боярских? — с присвистом процедил рубленник. — Ежели на погибель дочь отдаёшь?
Онисим перекрестился.
— Чему Богом положено быть, то и сбудется. — И с пришибленной покорностью покачал головой. — Да и не всё ли едино, где постелю стелить: в Веневе ли аль у князь Симеона.
— Замолкни!
И Васька упал в ноги Онисиму.
— Бога для потерпи. Дороблю хоромины — челом ударю боярину. Авось обойдётся, да отдаст он мне Клашеньку без греха…
Обливаясь слезами, Клаша припала к сухой руке отца.
— Перегодил бы, отец…
Онисим растроганно прижал к себе дочь.
— Пошто и не перегодить.
Выводков вскочил, сгрёб в объятья старика и трижды поцеловал его из щеки в щёку.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Лица Тешаты не было видно — оно обросло дремучею бородой. Клочья волос торчали во все стороны, точно утыканные репейником колючки бурьяна. Из чёрных провалов под мохом бровей мёртво проглядывали пустые зрачки. Под железными обручами, туго перехватившими шею и руки, копошились белые зёрна могильных червей. Перегнившие остатки потерявшей цвет епанчи обнажали перебитые рёбра и бурые язвы на волосатой груди. Узник был прикован к стене и мог двигать лишь головой и едва касающимися земли разбухшими колодами ног.
Каждое утро сына боярского расковывали и волокли в посад на правеж. Трупный запах приводил в исступление катов. Чтобы поскорее избавиться от пытаемого, они озверело били его по икрам и то и дело, будто невзначай, изо всех сил наносили удары по голове.
Наконец Тешата не выдержал.
— Всё отдаю… И себя… и живот… — задыхаясь объявил он пришедшим за ним катам.
Был праздник. Князь собирался в церковь, к обедне. Тиун и полдесятка холопей помогали ему обряжаться.
На крыльце дожидалась толпа людишек, сопровождавших постоянно боярина в церковь.
Ряполовский надвинул на брови высокую шапку из чернобурой лисицы с тиарою, поправил на голой шее ожерелье и расставил широко руки. Тиун напялил на него шёлковый зипун до колен и торопливо взял с лавки кончиками пальцев кафтан.
Обрядившись в подбитую мехом и разукрашенную золотыми галунами земскую ферязь, Симеон надел камлотовый охабень, накинул поверх него однорядку и, постукивая серебряными подковами расшитых жемчугом сафьяновых сапог, вышел на двор.
Едва появился он на крыльце, холопи пали наземь.
Отказчик стал на колени.
— Тешата челом тебе бьёт, осударь.
— Неужто не издох ещё гад проваленный?
— Жив, господарь. Сохранил Господь душу для покаяния.
Боярин нахмурился. Жирная складка на багровом затылке свисла на ожерелье, полуприкрыв верхний ряд изумрудов.
— Не Господь, а лукавый!
Отказчик стукнулся оземь лбом.
— А яз холопским разуменьем думку держал, что сжалился Господь над смердом для тебя ради, князь. Чтобы можно ему быть в холопях твоих да зреть силу твою могутную.