Иван Калита
Шрифт:
– Докажешь?
Иван отклонился, спокойно, допив кумыс, отёр усы. Медленно извлёк кожаный кошель, медленно развернул грамоту, старую, удостоверяющую одну лишь службу Бориса во Пскове. Дал прочесть неслышно подсевшему к ним толмачу. Потом извлёк вторую - невинное с виду письмо в Дмитров из-за рубежа, перехваченное на Волоке, - подал и его, и, наконец, как главную свою козырную биту - послание Гедимина в Смоленск, попавшее в руки брянского князя и проданное Калите, где был неосторожно упомянут и князь дмитровский, неясно, правда, по какому делу, но… После двух предыдущих грамот… чтущий да разумеет! Ежели к тому подсказать и досказать, уповая на вечную подозрительность Узбека…
– А что выход задерживал еговый, то пустое! Недодавал, дак и приходило неволею задерживать! Эдак он и половину выхода привозить учнёт, а я из своих плати? Тоже ить серебро не из земли рою!
Беглербег думал, щурясь и всё не отрывая глаз от грамоты, потом довольно раскатился мелким дробным смешком:
– Умён ты, князь! Ох умён!
– Вопросил лукаво: - Может, и поверит тебе хан! А?
Иван чуть заметно пожал плечами:
– Не поверит - потеряет Смоленск!
– Взглянул прямо и простодушно, как только он и умел. Беглербег кончил хохотать, покачал головой, задумался. Иван осторожно поставил на ковёр золотую чарку с красным камнем в рукояти, подвинул её к беглербегу. Тот уставился на чарку, поцокал, покивал головой, одобряя, и, словно бы рассеянно, пододвинул к себе. Вздохнул, ещё вздохнул, глянул исподлобья, уже без улыбки, сказал:
– Доложу повелителю!
Иван на всякий случай объехал в тот день и назавтра ещё и других, всюду перевешивая дмитровского князя дарами, пока не почувствовал, что хватит - чаша весов, безусловно, склонилась на его сторону. Ему даже на мгновение стало жаль неразумного соседа, что поволокся в Орду тщетно спорить с ним, Иваном. Последнее добро, чать, выгреб из сундуков! Лучше бы о себе попридержал. Хоша супруге на прокорм оставить!
Жалость как пришла, так и ушла. Было не до жалости. Маленькое Дмитровское княжество стояло тем не менее на северных путях торговых. Москве или Твери, а поддаться оно должно было всё равно. Даром ли при Михайле во тверских подручных ходили? «Забрать Дмитров - умалить Тверь, старого ворога своего!» - подумал так - и стало не жаль старика. Мешал. А потому - надлежало убрать.
И снова был Узбек. Свой, родной, до смутного ужаса любимый, капризный и изменчивый, как балованная красавица, явно что-то скрывающий от него на сей раз… И снова это загадочное:
– Не много ли ты хочешь, князь?
(Не много, ой, не много! Знал бы ты, кесарь, сколь безмерны желанья мои и какой малости добиваюсь от тебя ныне! Слава Вышнему, что он один веси тайная сердец человеческих!) И снова улыбки и дары, дары и улыбки… Старые знакомцы постарались за него излиха. И всё-таки был один миг неверный, миг, в который Иван едва не смутился духом. Это когда старый дмитровский князь, понявши наконец, что потерял все, что малые дары его ни во что же пришли и даже последней жалкой чести - чести верного ханского слуги - ему не оставляют, обвинив в союзе с Литвой и измене, вдруг непристойно и нелепо, как не ведут себя никогда в ханских покоях, завопил, вытягивая худую шею, тыкая издали в Ивана острым перстом. Завопил, заорал надрывно, исказясь ликом, брызгаясь, выкрикивая что-то неразборчивое, взахлёб, где только и было слышно:
– Тать! Кровопивец! Тать! Тать! Тать! Ростов и нас!… Ростов и нас! Пожди! Ужо! Погоди! Суда божья! Аспид! Тать! Тать! Тать! Кровопивец несытый!
И пока его выводили под руки, почти волокли по коврам - ноги князя Бориса не слушались, заплетались, цепляя, - всё то время старик бесстудно орал и тыкал, тыкал перстом в Ивана, изрыгая хулы и проклятья.
Калите много стало поиметь сил, чтобы с пристойною жалостью и пристойными взглядами посетовать хану на безлепое поведение князя Бориса Давыдовича, попросить снисхожденья соседу, заверив, что сам он, Иван, никакой неправды творить не будет и сверх того, что достоит по закону ханского выхода, с дмитровцев отнюдь не возьмёт. (Последнее лишнее было говорить да так уж вымолвилось невзначай…) А едучи домой и проезжая мимо Борисова подворья, боялся все, что вот сейчас выскочит дмитровский князь, рухнет под конские копыта или иное какое пребезобразие учинит… Ждал напрасно. Князь Борис, как приволокли давеча домой, так, сказывали, и не встал с одра. Сердце ли надорвал себе криком или иное что, только назавтра уже повещали о смерти старого дмитровского князя. И ещё было искушение: идти ли в церковь? Себя пересилив, пошёл. Дмитровские бояре расступились перед ним даже с некоторым ужасом. Иван приблизился ко гробу. Лик Бориса был строг и хладен, с печатью благородства древних княжеских кровей. То искажение черт, от бедности и бессилия бывшее, злоба и мука лица ушли со смертию, с миновением земных горестей и страстей.
«И с ним предстоит стати ми перед Господом!» - сурово подумал Иван, склоняя голову и осеняя себя знамением крестным.
В негустой толпе дмитровцев послышался подавленный всхлип. Кто-то из слуг покойного неложно страдал по господине своём.
«И что теперь?
– думал Иван, остановясь и глядя на ледяной, отрешённый мира сего костистый лик смерти.
– Теперь Галич (брат покойного такожде не молод зело!) и Ярославль. Паче всего Ярославль! И вновь и опять ему - творить зло, а им - проклинать его, яко изверга и лиходея. И что потом? Умереть, не доделав, не совершив и токмо питая надежду на детей, на потомков, что удержат, выдержат, возмогут и впредь сие!
И не зреть мне земли обетованной! Не узреть плодов взращённого древия! И грехи и скорби - на мне! И сия смерть… И одна ли она? И проклянут мя, и станут ругатися мене, и память мою изженят из сердец своих! А я? Я не могу и не хочу иного пути и иного креста господня!»
Иван медленно отворотил лик от покойника и неспешно, твёрдо ступая, покинул церковь. В уме его уже слагалось, чем и как мочно воспользовати в Дмитрове (мытный двор под себя забрать, конечно!), дабы враз и с лихвою оправдать пожалованный ему ныне дмитровский ярлык.
Все, кто был до него на великом владимирском столе, разорялись, насыщая Орду. Даже Михайла Тверской споткнулся на этом. И только он, Калита, с каждым новым ярлыком, с каждой покупкою становится богаче, а не беднее. И, быть может, так и надо, чтобы было трудно, чтобы было столь трудно порой, что почти свыше силы! Должен ему Господь напоминать о язвах его, и о карах, и о суде грядущем, строгом и праведном, где предстоит ему стати одесную престола со всеми ими, загубленными здесь, и отвечивать Вышнему вся тайная сердца своего, и молить милости грешной душе своей ради единого в ней, ради того, что не для себя (вернее же, не для себя только!) творил он вся скверная и собирал… Не землю даже, и тем менее богатства земные, но единое то, без чего страждет разорванная и угнетённая агарянами русская земля, единое то, чем совокупляют себя народы и на чём стоят царствы земные, - власть.
Часть вторая
ТВЕРСКОЙ КОЛОКОЛ
Глава 1
Сердце, её старое сердце начинало сдавать. Вот и ныне, ощутив головное кружение и тягучую немоту в членах, отдумала идти в церковь, стала на молитву у себя, в иконном покое. Никто не должен узреть невольной слабости великой княгини тверской! Ни народ, ни бояре, ни Константин, ни тем паче золовка-московка, дочь покойного Юрия Данилыча, врага смертного, вековечного, убийцы и татя. Перед нею всегда старалась выглядеть сильной: пусть не ждёт скорой смерти свекрови! Прежде пущай Сашок воротит во Тверь!