Иван Калита
Шрифт:
А паче того, не должно Анне сегодня утомлять себя излиха, ибо приезжает внук, далёкий, жданный и ещё, почитай, не виданный ни разу с младенческих лет! Едет на первый погляд! Фёдор, Федя, Федюша, Феденька, не знай, как и назвать ради нонешней встречи! На кого стал похож? Втайне хотелось бы, чтобы на деда своего, - и ошиблась. На деда походил (чего так и не узнала никогда) самый младший, по деду и названный, Михаил.
Окончив молитву, вместо того чтобы идти, как обычно, по службам, поднялась по лесенке, - закутавши плечи в долгий соболий, подбитый шёлком, почти невесомый опашень, а голову - в пуховый плат, - прошла намороженными переходами и с них, проминовав двух сторожей, почтительно отступивших перед старою госпожой, вышла на стрельницу городовой стены. Холод отдал, и с Волги, издалече, тянуло свежестью и словно бы уже сырью неблизкой ещё весны. Серповидно изгибаясь, уходила вдаль белая дорога реки, тянулись амбары, клети, пристани, сейчас запорошенные снегом, а весеннею порой кишмя кишащие народом. Глаз ловил привычно голызины того, давнего, разоренья, измеряя, сколь ещё осталось незастроенных пространств в прежних пределах градских. Медленно подымалась Тверь! Совсем не так, как в прежние годы… И всё ж подымалась, росла, густела людом, сильнела торговлею. Пусть скорее приезжает Фёдор! Старое сердце начинает сдавать. Умри она в одночасье, и - как знать?
– отступит ли Константин перед Сашком безо спору? Или московская жена, вкупе с князем Иваном, склонят его к тому, чтобы не пустить старшего брата на отчий стол! Константин был ненадёжен, робок, податлив на чужую волю… Бог с ним. Это её вина! Робела тогда, когда носила во чреве, вот и… Другие не таковы были - ни Митя покойный, ни Сашок, ни даже Василий. Митя, Митя! Грех на мне, стала тебя забывать! Почто это так сотворено, что гибнут всегда самолучшие, самые храбрые, самые честные. Им бы и жить! Им бы и детей водить! Скот держат, дак на племя всегда оставляют лучших, а в людях, словно бы слепы, лучших завсегда преже пошлют на убой!
Вон по той дороге от Торжка, мимо Отроча монастыря, едет он, внук, старшенький её второго сына, Александра, Фёдор. Федя, Федюша… Что ему сказать, как приветить? Что насоветовать ныне?
Злоба лежит в её сердце. Холодным камнем или свернувшейся дремлющею змеёй. Не жить им с московским князем! Худой мир с убийцами мужа и сына! Или Москва, или Тверь (всё-таки Тверь!) одолеет в этой борьбе. Но вместе им уже не жить, не поладить ни в чём, никогда. И пущай московиты ликуются с ханом Узбеком! Сами, почитай, отатарились той поры! После Шевкаловой рати не осталось у неё к ордынцам ничего человеческого в душе. Выжгло огнём. Нелюди! И всё тут. Лучше Литва, немцы даже! Объяви ныне папа римский крестовый поход на Орду, она бы, верно, сама снаряжала рати в помочь католикам. Александр в Плескове, слышно, колеблется, думает. Бояре еговые стали поврозь (не Акинфичи ли воду мутят?). Скорее бы ехал Фёдор! В мечтах видела уже четырнадцатилетнего мальчика взрослым мужем, воеводой, мстителем за поруганный тверской род. Только сердце, старое сердце, в котором выгорело все, кроме единого желания отомстить московитам, начинало предательски сдавать. Погоди, сердце! Потерпи! Дай встретить внука! Дай дождать Сашка. Дай возродить город и утвердить снова тверской род княжеский! Дабы, отойдя туда, могла она покойному Михаилу сказать, что как могла, как умела своими слабыми силами женскими, а отомстила-таки за него, и за сына, за Митю, тоже, и возможет глянуть им в очи и стать с ними вместе одесную престола великого и грозного судии! А прощать, яко заповедал Христос, ворогов своих… Татей не прощают - казнят!
Она стояла - прямая, высохшая, с опалённым, навечно скорбным лицом, с огромными, когда-то прекрасными, а теперь зловещими, в черно-синих тенях обводов глазами, - стояла как статуя скорби и последней надежды, вглядываясь в кристальную, выбеленную снегами даль, в далёкую дорогу, по которой скоро поскачет новый тверской князь, коему, быть может, предстоит возродить вновь величие своего города!
Но не ехал поезд, не бежали кони. Анна ещё пождала, вся издрогнув. Как всегда, после приступа гнева её начинало знобить и таяли силы. В конце концов, смешно было думать, что он прискачет именно теперь, в этот час… Погорбясь, она осторожно, почти как слепая, поворотила назад, в терема. Жизни оставалось мало, слишком мало, пугающе мало для всех дел и замыслов, что не оставляли и поднесь вдову Михайлы Тверского.
Фёдор приехал ввечеру и совсем не с той стороны. Глядельщики едва не проворонили княжого поезда.
Анна едва успела выбежать на крыльцо. Внук подымался, высокий, ростом почти уже со взрослого мужика, и только лицо - светлое, сияющее, румяное и такое детское-детское!
– не давало ошибиться. В очи бросились знакомые лица бояр Александровых: Морхинина и младшего Бороздина, - но не до них было! Мальчик, сияющий, лучащийся светлым весенним солнышком, и в солнечных рябинках мягкий ещё, детский, нос, и щеки, словно обрызганные зарей. А глаза весёлые, озорные и умные, умные, конечно! Федюша! Внучоночек мой любимый! Анна обняла его не по уставу - по сердцу, вся прильнула к этой цветущей, юной плоти, к этой новой надежде своей, с падающей радостью в сердце ощутила его твёрдые руки (уже сейчас, верно, смог бы, откажи ей силы, на руках донести до покоя!). И этот запах свежести, юности от лица, губ, рук, волос, ото всего… Господи! Пошли мне не узрети никакого худа над отроком сим!
Внизу, на широком дворе, теснятся возы, и кони ржут, и весело гомонит дружина, и слуги носятся стремглав, разводят коней по коновязям и стойлам, задают корм, разводят гостей по клетям и повалушам. Сейчас баня, молебен, а потом пир. Радостно благовестят колокола, сверкает снег - солнце взошло над Тверью! И снова надежды, и гордые замыслы вновь, и скоро, уже очень скоро - весна!
Глава 2
Свечи в кованых серебряных стоянцах. Ордынская глазурь на столе. Ковры глушат шаги, заслонки окон задвинуты, муравленая печь пышет жаром. Свет свечей, колеблясь, отражается в кованом узорочье, в драгих окладах икон, резною тенью обводит лица бояр, великой княгини Анны и княжича Фёдора. На столе закуски, квасы и мёд, но это не пир и не дума княжая. Скорее тайный совет. Князя Константина здесь нет. Анна боится сына, даже не его самого, невестки, которой придётся, ежели воротится Сашко, уезжать из Твери. О сю пору справлялась, держала. И сына держала: Константин знал, что должен уступить стол Сашку.
Разговор идёт уже второй час, и за многое, сказанное тут, можно ответить головой перед ханом Узбеком. Возможет ли Гедимин одолеть Орду? Не погибнет ли и Тверь под Литвою? О чём ся мыслят орденские немцы? Не предадут ли они в тяжкий час, предав Литву и укрывшись Тверью от ханского гнева? И паче всего: о чём мыслят владыка Василий и бояре Господина Великого Нова Города? Был бы Моисей [21] на престоле святой Софии! Но Моисей удалился в монастырь, а Василий Калика ликуется с Москвой. Как поворотит Новгород, так и всё ся повернёт! Плесков готов поддержать Александра Михалыча, но токмо со старшим братом вкупе. И все они страшатся Литвы. О чём думает Гедимин? Это никому неизвестно. Гедимин неверен и опасен. Он никому не друг, и папу римского обманывает так же, как и патриарха цареградского. Какая вера победит в Литве? И как быть с ханом Узбеком?
21
Моисей был юрьевским архимандритом, затем новгородским архиепископом. Ушёл в монастырь, где прожил двадцать лет. Во время смуты в Новгороде по случаю смены посадника народ призвал Моисея в город, и он сыграл свою миротворческую роль.
Лишь о Москве и о князе Иване Данилыче речи нет. Хоть о нём думают все. И любое решение, любое слово, сказанное в этом укромном покое, прежде всего, яко стрела оперённая, противу Москвы, противу великого князя Ивана.
– С ханом не считатися неможно, надобно ехать в Орду!
– говорит наконец Игнатий Бороздин - и как припечатывает.
– Посылала уж… - нерешительно отзывается великая княгиня Анна.
– Посылать мало!
– неуступчиво возражает боярин.
– Надобен князь!
И тут доныне молчавший Фёдор подымает голос. Он необычно серьёзен и сейчас кажется много старше своих четырнадцати лет. Голос у него ломается и звенит, но даже и по этому юному с переломами голосу видно, что мальчик уже понимает все: и меру беды, и меру мужества заранее взвесил и принял на рамена своя. Сдвинув брови (красив будет, егда возмужает, юный тверской князь!), он говорит как решённое, твёрдое, принятое, яко крест мученичества, на Голгофу несомый:
– Батюшке неможно. Убьют. Ехать надобно мне! Предстану перед ханом, вызнаю все, а тогда уж…
Анна приоткрывает рот в ужасе, хочет крикнуть, вопреки всему, вопреки горькой нужде и заботам княженья, участи Сашка и будущему Твери: «Не езди!» - и, сталкиваясь со взором мальчика - уже не мальчика, а мужа, героя, воина, юного князя тверского, - сдерживает и крик и стон. И, до крови закусывая губы, сникает. Ехать должен он - и боле нельзя никому. Не пошлёшь ведь Константина, ни Василия не пошлёшь! Не захотят, да и не возмогут ничто! Сама бы поехала! Нельзя, неможно. Надобен князь! Александр или его старший сын. А ей вновь не спать и молить ночами Господа Бога: да не попустит, да приведёт живым назад из проклятой Орды!
И ничего не сказала, не изрекла: только в торжественной, стойно церковной, мерцающей полутьме покоя нашарила рукав внука и бережно коснулась сухою ладонью его молодой, мальчишечьей, и мужественной руки. Да ещё, когда бояре начали обсуждать, кому и с кем сопровождать отрока в Орду, поймала на себе взгляд архимандрита Отроча монастыря, строгий, но и ободряющий. Взглядом, молча, ответила: «Внемлю, знаю, что всё в руце божьей, а сердце томит, поделать ничего не могу!»
Так, единым днём, обрела и потеряла внука своего, потому что все, что было после, - долгие сборы людей и добра, наказы боярам, грамоты, явные и тайные речи, - всё было уже: проводы, проводы, проводы! А она уже досыти напровожалась своих близких в Орду. Досыти! Глаза б не видали!